Горменгаст - Мервин Пик

— Скажите же это, о мой мужчина! — забывшись, вскричала Ирма. Скрипучий голос ее, столь не вяжущийся с приглушенным, таинственным воркованием ухаживания, разодрал темноту.

Кличбор содрогнулся. Голос Ирмы поверг его в ужас. Надо будет найти подходящий момент и внушить ей, что так поступать не следует.

Снова усевшись на деревенскую скамью, он обнаружил, что теперь плечи их соприкасаются.

— Скажу. Непременно скажу, моя дорогая. И это будет не грубое предложение без конца и начала. Не просто повторение самого прелестного, самого волнующего имени в Горменгасте, нет — я стану вплетать его в мои фразы как неотъемлемую часть наших бесед, Ирма, — вот видите, оно уже слетело с моего языка.

— Я не в силах, господин Кличбор, отодвинуть мое плечо от вашего.

— А у меня и желания подобного нет, голубка моя. — И подняв большую ладонь, он похлопал Ирму по упомянутому плечу.

За долгое время, проведенное ими во тьме, Кличбор совсем забыл о том, что на Ирме вечернее платье, и ощущение, вызванное прикосновением к ее голому плечу, заставило сердце его помчать галопом. На какой-то миг он до беспамятства испугался. Кто это создание, сидящее рядом? — и Кличбор воззвал к некоему невнятному Богу, моля избавить его от Неведомого, от Лукавого, от всяческого бесстыдства, от плоти и дьявола.

Разверзлась страшная бездна, разделяющая два пола — пропасть, ужасная и волнующая, отвесная, черная, как беседка, в которой сидели они; мрак — огромный, страшный, умонепостижимый, усеянный обломками обвалившихся мостов.

Однако ладонь Кличбора осталась там, где легла. Мышцы Ирминого плеча натянулись, как тетива лука, но кожа ее походила на атлас. И страх покинул Кличбора. Какая-то не лишенная лихости властность начала вызревать в нем.

— Ирма, — хрипло зашептал он. — Это ли осквернение? Пятнаем ли мы белейшую из тетрадей любви? Решать вам. Что до меня, то я брожу среди радуг, — что до меня…

Ему пришлось прерваться, потому что более всего он хотел бы сейчас опрокинуться на спину и заболтать старыми ногами в воздухе, и закукарекать, точно петух в сарае. Поскольку сделать этого он не мог, ему оставалось показывать мраку язык, щурить глаза и строить нелепые гримасы. Мучительные содрогания продирали его становой хребет.

Ирма же и ответить ничего не могла. Ирма плакала от счастья. Она лишь накрыла своей ладонью ладонь школоначальника — вот и весь ответ. Оба приникли друг к дружке; невольно. На время повисло молчание, знакомое всем влюбленным. Молчание, которое грех прерывать, пока не придет сам собою миг, когда руки расслабятся, и можно будет снова вытянуть затекшие члены, и уже не покажется грубостью спросить, который теперь час, или поговорить о вещах, коим не место в Раю.

И вот Ирма нарушила безмолвие.

— Как я счастлива, — тихо-тихо вымолвила она. — Как же я счастлива, господин Кличбор.

— Ах… дорогая моя… ах, — очень медленно, успокоительно отозвался Школоначальник, — все так, как тому и следует быть… все как следует быть.

— Самые буйные, самые-самые буйные грезы мои стали реальностью, чем-то, чего я могу коснуться. — Она стиснула ладонь Кличбора. — Скромные мечты мои, скромные видения — они уж не те, что были, мой господин, они обрели вещественность, они — это вы… они — это Вы.

Кличбор не питал уверенности, что ему понравилось бы существование в качестве «скромной мечты, скромного видения» Ирмы, однако представления об уместном и неуместном тонули в обуявшем его волнении.

— Ирма! — Он притянул ее к себе. Податливости в ее теле было не больше, чем в прилавке кондитерской, однако Кличбор слышал, как взволнованно участилось ее дыхание.

— Вы не единственная, чьи грезы воплотились в реальность, дорогая моя. Оба мы держим свои грезы в объятиях.

— Вы правда так думаете, господин Кличбор?

— Безусловно, о, безусловно, — ответил тот.

Как ни темно было в беседке, Ирма легко представляла его, сидящего с нею рядом, видела во всех подробностях. Память у нее была превосходная. И она упивалась увиденным. Глаза разума вдруг обратились в самый могущественный ее орган. Собственно говоря, они оказались сильнее, яснее и здоровее глаз настоящих, доставлявших ей столько хлопот.

И потому, обращаясь к Кличбору, Ирма не чувствовала, что говорит с невидимым собеседником. Она забыла о темноте.

— Господин Кличбор?

— Дорогая моя госпожа?

— Почему-то я знала…

— И я… и я…

— Во всем этом много такого, чего я не смею касаться, — как странно, как прекрасно, что слова могут оказаться ненужными, что, начав фразу, можно ее не заканчивать, — и как все стремительно. Я говорю, как стремительно.

— То, что кажется стремительным юности, нам представляется неспешным. То, что выглядит в них безрассудством, есть, в сущности, детская игра — для вас, дорогая, и для меня. Мы взрослые люди, радость моя. Зрелые люди. Золотой покров, эта патина времени, возлег на нас. И потому мы уверены в себе и не питаем сомнений, приличных неопытности. Мы отрастили зубы — давайте признаем это, сударыня. Все верно, время уплощило наши ступни, о да, но с какою целью? Чтобы укрепить нас, придать нам устойчивость, чтобы надежно провести нас по горним путям. Да благословит меня Бог… э-э… Да благословит меня Бог. Вы думаете, я мог бы ухаживать за вами и завоевывать вас, как юноша? Никогда, за сотню лет никогда! А почему… э-э… почему? Неопытность. Вот ответ. Полчаса уже или меньше я осаждаю вас; пытаюсь взять вас приступом. Но сбился ли я с дыхания? Нет. Я наставил свои орудия на вас и все же, моя дорогая, у меня остались в запасе десятки ядер… и… Да, да, Ирма, зрелая моя женщина… и… вы же все понимаете?... Вы все понимаете?.. Проклятье, наши силы равны, вот в чем дело.

Умственное зрение Ирмы оставалось пугающе ясным. Голос Кличбора сделал очертания его образа еще более четкими.

— Но я не так уж и немолода, господин Кличбор, вовсе нет, — помолчав, сообщила она. Еще бы: она ощущала себя молоденькой, как неоперившийся птенчик.

— Что есть возраст? Что есть время? — вопросил Кличбор — и тоном более мрачным ответил себе сам: — Это ад! — сказал он. — Я ненавижу их.

— Нет, нет. Я не согласна, — сказала Ирма. — Я не согласна, господин Кличбор. Время и возраст — это лишь то, что вы из них сделали. Не будем больше о них говорить.

Кличбор, сидевший на старых своих ягодицах, вдруг распрямился.

— Сударыня! — объявил он. — Мне пришла в голову мысль, которая, думаю, вы согласитесь со мною, более чем комична.

— Вот как, господин Кличбор?

— Касательно сказанного вами о Возрасте и Времени. Вы слушаете, дорогая?

— Да, господин Кличбор… я вся… вся внимание!

— Мысль моя может показаться довольно забавной, если высказать ее в большом собрании людей, когда для того представится подходящий момент, — быть может, при каком-нибудь разговоре о часах, — можно было бы так подвести — и сказать, этак грациозно: «Время есть то, что вы из него сделали».

И Кличбор обратил к ней лицо в темноте. Он ждал.

Ответа от Ирмы не последовало. Мысли ее метались. Она впала в панику. Страх колол лицо сотней иголок. Она не могла издать ни звука. Ничего не лезло в голову. И Ирма еще теснее прижалась к Кличбору.

— Какая прелесть! — сказала она наконец, но, правда, основательно сдавленным голосом.

Последовавшее за этим молчание продлилось не более нескольких секунд, но для Ирмы оно было таким же протяжным, как жуткая тишь, знакомая всякому грешнику, сидевшему в ожидании Приговора на судной скамье. Тело ее трепетало, ибо слишком многое поставлено было на карту. Не сказала ль она чего-то до того уже глупого, что ни один достойный своей должности школоначальник и не подумает связываться после этого с нею? Не приоткрыла ль она, не подумавши, в своем мозгу некий люк, через который этот блестящий мужчина увидит, насколько холодно, черно, безъюморно и бесплодно то, что навалено внизу?

Нет. О нет. Голос его, прикативший из мрака, вмещал, если это возможно, больше нежности, чем смела она надеяться отыскать в ком бы то ни было.

— Вам холодно, любовь моя. Вы озябли. Эта ночь не для нежной кожи. Адом клянусь, не для нее. А я? Что же я? Ваш наставник? Не озяб ли и я? Старый ваш кавалер? Озяб. Еще как озяб. И что существеннее, тьма наскучила мне. Эта подобная савану тьма. Укрывшая живые черты красоты. Тьма, что окутала вас, Ирма. Клянусь адом, это настолько бессмысленно, что приводит меня в исступление… — Кличбор поднимался со скамьи. — Окаянство! Говорю я вам, единственная моя, эта беседка гнусна.

Он почувствовал пальцы, сжавшие его ладонь.

— Ах нет… нет… Не надо хулы. Я не хочу скверных слов в нашей беседке… в нашей священной беседке.

На миг Кличбор испытал искушение изобразить повесу. Первейшая услада волокитства пришла ему на ум. Как сладко слушать попреки женщины! Не поразить ли ее? — поразить крайностями любви: такая игра, пожалуй, стоила б свеч. Снова вкусить сладость укоров, никогда еще не испытанный порыв притворного раскаяния — стоит ли все это снижения его духовного престижа? Нет! Должно держаться уже завоеванной вершины.