Горменгаст - Мервин Пик

Когда они приблизились к открытому в ночь окну, Кличбор наклонился к Ирме.

— Это, — сказал он, — наша первая совместная прогулка.

Ирма остановилась у окна. Слова Кличбора явно тронули ее.

— Господин Кличбор, — сказала она, — вам не следует так говорить. Мы едва знаем друг друга.

— Совершенно верно, дорогая госпожа, совершенно верно, — отозвался Кличбор. Он вытащил большой сероватый платок и высморкался. Возня предстоит долгая, подумал он, если только нам не удастся как-нибудь срезать путь, отыскать в зачарованных полянах любви потаенную тропку.

Перед ними злобно сверкал под луной обнесенный стеною сад. Верхушки деревьев светились белым, точно пена. Нижняя же листва чернела, как колодезная вода. Весь сад выглядел литографией глубочайших черных и кричащих белых тонов. Пруд с рыбками обступали изваяния, казалось, исходившие своего рода лунной вульгарностью. Фонтан выбрасывал в ночь белые струи. Под зелеными беседками, каменными арками, садовыми трубами, цветочными кадками, под огромной решеткой, под плодовыми деревьями, под всем, что белело в свете луны, лежали тени — черные, словно вымокшие в море тюлени. Серый цвет отсутствовал полностью. Как и переходные тона. То была картина, пугающая своей простотой.

Вместе они созерцали ее.

— Вы сказали только что, госпожа Прюнскваллор, что мы едва знаем друг друга. И как это верно — если мерить наше взаимное знание по стрелкам часов. Но можем ли мы, сударыня, можем ли мы так измерять наше знание? Нет ли в обоих нас чего-то, что противится мерке столь низменной? Или я льщу себе? Или я слишком рано отдаюсь на волю презрения вашего? Слишком рано открываю вам сердце?

— Сердце, сударь?

— Да, сердце.

Ирма боролась с собой.

— О чем вы, господин Школоначальник?

Кличбор, собственно, и сам этого толком не знал, а потому сцепил большие ладони на уровне упомянутого органа и миг-другой прождал — не осенит ли его вдохновение. Не чересчур ли он предприимчив? Но тут ему стукнуло в голову, что молчание не столько ослабляет его позицию, сколько напитывает ее волшебной силой. Сообщает загадочность и ему, и его предприимчивости. Что ж, пусть подождет. О, волшебство ожидания! О, мощь его и сила! Кличбор почувствовал, как горло его сжимается, словно он впился зубами в лимон.

На этот раз, предлагая ей согнутую в локте руку, он знал, что Ирма ее примет. И она приняла. Пальцы, легшие на его предплечье, заставили старое сердце Кличбора забиться. Не произнеся больше ни слова, оба вступили в затопленный луною сад.

Не легко было понять Кличбору, в какую сторону вести ему свою спутницу. И уж совсем не понимал он, что ведут-то его. Да оно и естественно: Ирма знала в этом отвратительном месте каждый дюйм.

Некоторое время они простояли у пруда с рыбками, в котором с глупой отрешенностью сияло отраженье луны. Они оглядели это отраженье. Затем подняли глаза к оригиналу. Оригинал был не многим интереснее своего водного призрака, однако и гость, и хозяйка сознавали, что не обращать в такие вечера внимания на луну — значит, проявлять бесчувственность, почти жестокость.

В том, что Ирма знала о существовании в саду зеленой беседки, вины ее не было. Не было оной и в том, что Кличбор о беседке не знал. И все же Ирма, так сказать, внутренне краснела, пока, сворачивая вместе с дорожкой то налево, то направо, проходя под отягощенными цветами решетками, окольным путем вела к этой беседке школоначальника.

Кличбор, перед умственным взором которого стояло как раз такое место, к какому он, не ведая того, приближался, чувствовал, что лучше совершать прогулку в молчании, дабы, когда ему представится возможность сесть и дать отдых ногам, низкий голос, что снова польется из глубины его груди, прозвучал во всей своей красе.

Обогнув обширные, припечатанные луной заросли сирени и вдруг оказавшись перед беседкой, Ирма испугалась и подалась назад. Кличбор остановился с ней рядом. Лицо Ирмы было отвернуто в сторону, так что отсутствующий взгляд Кличбора уткнулся в жесткий, точно валун, сверкающий под луной пучок ее мышастых волос, в котором каждый волосок занимал отведенное ему место. Однако в пучке не было ничего, способного задержать взгляд мужчины, и Кличбор, отворотясь от него к столь взволновавшей Ирму беседке, выпрямился и правую ступню развернул под углом воинственным несколько более обычного — бессознательно приняв, стало быть, позу, вполне отвечавшую тому, что происходило в его голове.

Самому себе он рисовался мужчиной из тех, кто никогда не злоупотребит беззащитностью дамы, человеком великодушным и понимающим. Человеком, которому дама может довериться даже в безлюдном лесу. Но также и большим удальцом. Молодость его миновала так давно, что он ничего из нее не помнил, а потому полагал — ошибочно, разумеется, — что вдосталь вкусил в те годы от пурпурного плода, что разбивал сердца и браки, бросал цветы дамам на балконах, пил из их туфелек шампанское и вообще был неотразим.

Кличбор позволил пальцам Ирмы соскользнуть с его руки. В такие мгновения следовало давать ей почувствовать себя свободной, но лишь для того, чтобы еще дальше выманить ее из укрытия.

Он уложил ладони на плечные нашивки своей белой мантии.

— Слышите ли вы запах сирени, сударыня, — спросил он, — залитой луною сирени?

Ирма повернула к нему лицо.

— Мне следует быть с вами честной, господин Кличбор, не так ли? — ответила она. — Если бы я сказала, что слышу его, когда я не слышу, я солгала бы и вам, и себе. Не стоит нам начинать с этого. Нет, господин Кличбор, не слышу. Я немного простужена.

Кличбору казалось уже, будто вся его жизнь начинается сызнова.

— Вы, женщины, создания хрупкие, — после долгой паузы сказал он. — Вам следует быть осторожными.

— Но почему вы прибегли ко множественному числу, господин Кличбор?

— Моя дорогая госпожа… — неторопливо произнес он и, помолчав, еще раз: — Моя… дорогая… госпожа…

Пока он слушал свой голос, повторяющий эти три слова, его осенила мысль: самое лучшее такими их и оставить — ни продолжения, ни предисловий, ни скобок, — пусть себе плывут без руля и ветрил. Он погрузился в молчание, в молчание волнующее — нарушить его ответом на вопрос Ирмы значило бы превратить волшебство в банальность.

Он не ответит ей. Маститый ум его поведет с нею свою игру. Пусть с самого начала поймет, что ей не следует ожидать ответа на каждый вопрос, — что его мысли могут странствовать где-то еще, в таких областях, куда последовать за ним она не способна, — или что вопросы эти (при всей его любви к ней, а ее к нему) и не заслуживают ответов.

Ночь изливалась на них со всех сторон — миллионы, миллионы кубических миль ночи. О, сколь упоительно стоять близ любимого существа, нагим, так сказать, — на кружащем стеклянном шарике — и следить как летят, прорезая вселенную, огненные светила!

Как бы против воли они вступили в беседку и, отыскав в темноте скамейку, сели. Тьма здесь скопилась густая, бархатистая. Точно в пещере, не считая лишь того, что густота эта подчеркивалась множеством маленьких, ярких лужиц лунного света. Сбившиеся преимущественно в тыльной части беседки, мертвенные лужицы эти поначалу внушали вошедшим некоторую озабоченность, нарочито выставляя напоказ отдельные части их тел. Но с произвольностью освещения приходилось мириться; Кличбор, глянув туда, где прорехи кровли впускали вовнутрь лунный свет, не смог придумать, чем их заткнуть.

Ирму крапчатость пещерного нутра беседки и умиротворила, и раздражила одновременно.

Умиротворила, поскольку войти в сгущенную ночь пещеры, лишенную и проблеска света, который позволил бы оценить расстояние между ней и ее спутником, было бы ужасно даже при несомненной уверенности в том, что сопровождает ее человек, заслуживающий доверия и учтивый. Испещренная же светом беседка была не так уж и страшна. Пятнышки света, скорее мертвенного, это верно, чем веселого, как-никак разгоняли то ощущение жути, что знакомо лишь беглецам да тем, кого ночь застигает во владеньях вампиров.

Но как ни радовала Ирму неполнота беседочной тьмы, а раздражение, не уступающее по силе удовлетворению, претендовало в ее плоской груди на главенство. Раздражение это, которое навряд ли понял бы человек, не обладающий ни фигурою Ирмы, ни живой картиной беседки в голове, вызывалось бесившей Ирму методой, с которой ложились на ее тело ромбы света.

Более от нервности, чем от чего-то еще, она извлекла зеркальце и подняла его перед собой, поначалу не увидев во тьме ничего, кроме длинного, заостренного сегмента света. Само зеркальце оставалось невидимым, как и держащая его рука, — лишь обособленное, светозарное отражение ее носа парило перед Ирмой во мраке. В первый миг она и не сообразила что это. Она слегка повела головой и увидела перед собою маленький, близорукий глаз, мерцающий, как капелька ртути: зрелище, способное нагнать страху при любых обстоятельствах, и уж тем более — когда упомянутый орган принадлежит тебе самой.