Гарики из Иерусалима. Книга странствий - Игорь Губерман

И, следуя совету старшего коллеги, я записки начал собирать — нечасто совершал я в жизни мудрые поступки — совершал, однако, чему очень рад теперь.

Вопросов типовых, задаваемых на каждом выступлении, оказалось немного. Хотя один из них какое-то время сильно досаждал мне: как у вас с ивритом, уважаемый? А с ивритом плохо у меня, тут нечего и говорить, какой-то ехидный зритель даже вопросил, могу ли я в таком случае считаться полноценным евреем. А в далеком городе Оренбурге вдруг таких записок пришло штук пять — очевидно, в этом городе нет собственных проблем. И там от злости сочинил я ответ, которым с той поры успешно пользуюсь. У меня с ивритом нет проблем, отвечаю я любопытным, проблемы есть у тех, кто хочет поговорить со мной на иврите. А когда ответ заранее в кармане, то уже не раздражают и вопросы.

Почти всегда есть в зале человек, читавший мои стишки глазами и больно уколовший о них свое чуткое грамматическое чувство. Этот зритель сообразно своему характеру спрашивает грозно или вежливо: почему вы, Игорь, пишете гавно через «а»? Я отвечаю уважительно, но твердо: это мой личный вклад в русский язык. Обычно все смеются почему-то, и приходится объяснять.

Слово «говно» (которое, кстати сказать, очень любил употреблять Ленин по отношению к интеллигенции) ничуть не передает того накала и размаха чувств, как слово «гавно», когда мы говорим о хорошем человеке. А так как я стихи пишу о людях, то звучание отнюдь не маловажно, вот я и взял на себя смелость писать так, как слышу и произношу.

А далее — непредсказуемые записки. Оживляется у многих чисто личное творческое чувство, и плывут из памяти истории, связанные с тем, что сам я только что повествовал. Так я люблю рассказывать о некоем немолодом еврее, что сидел с моим знакомым в одном лагере. Украл бедняга что-то на своем заводе и, в отличие от остальных, попался. А фамилию имел он звучную и значимую — Райзахер. Наше ухо, избалованное редкостной пластичностью родного языка, мгновенно ловит всякую возможность игр с именем, поэтому он кличку получил у себя в лагере — Меняла. И отменную я получил как-то записку:

«Игорь, вам это может пригодиться. Моя знакомая свою свекровь Бенетту Оскаровну называет Минетой Оргазмовной».

Вообще поразительна любовная заботливость читателя-слушателя. Я не то чтобы побаиваюсь спрашивать, хорошо ли меня слышно, просто помню, как на этом накололся мой один коллега: он в разгаре чтения своих стишков спросил, хорошо ли его слышно, а из зала кто-то громко ответил: к сожалению, да. Однако часто чувствуешь неладное со звуком, говоришь обиняками (ибо помню тот конфуз) — мол, кажется мне, звук неважный. И радостно в ответ записку получить: «Игорь Миронович, не огорчайтесь, звук действительно плохой, зато изображение отличное!»

Но я отвлекся от немедленной творческой отзывчивости. Я вспоминал не раз со сцены, как во время Шестидневной войны в самых разных городах советской империи в автобусах, трамваях и метро подслушать можно был один и тот же диалог. Один из собеседников обычно говорил: евреи-то, ведь как они воюют! На что второй солидно и успокоительно ответствовал: так это же не наши евреи, это древние! И получил записку я в стихах — с весьма убедительным объяснением того военного чуда:

Евреи, отстояв свою страну,в шесть дней победно кончили войну;не может же торговля, в самом деле,стоять на месте более недели.

Вообще записок со стихами приходит тьма-тьмущая, и как бы ни были беспомощны эти наспех нацарапанные строки, явно говорят они о вспышке творческого чувства, отчего я многие храню. Вот, например, стишок из Дюссельдорфа:

На Губермана? Без оглядки!Раз в год случается.И этот вечер, словно блядки,пусть не кончается!

Нет, нет, хвалиться записками такого рода, посланиями доброжелательными и благословляющими, я не буду, хотя очень порой хочется, ибо теплеет на душе и мокро тяжелеют веки — если бы пишущие знали, как я благодарен им! За вот такую чистую записку:

«Ой, как я рада, что вы живой, а то бабушка мне говорила, что вы уже не живой. Живите еще много лет!»

Очень люблю записки строгие и хозяйственные:

«Игорь Миронович, если все евреи уедут, то как мы обустроим Россию?»

Вообще еврейская тема возникает и мусолится так часто, что ее откладывать не стоит. Еще и потому она так часто возникает, что в России на мои выступления (в Израиле, Америке, Германии — само собой, но это и естественно) приходит множество евреев. Если кто-нибудь тебе, читатель, скажет, что количество евреев уменьшается в России, — плюнь тому в лицо. Ибо чем больше евреев уезжает, тем их больше остается — это мое личное и очень обоснованное убеждение. Приношу свое горячее сочувствие всем тем, кому от этого нехорошо и больно. Итак, записки на еврейскую тему.

«Игорь Миронович, я не еврейка, а мне смешно — это нормально?»

«После первого отделения почувствовал, что у меня произошло обрезание. Спасибо за ощущение».

«Игорь Миронович, а это правда, что после концерта евреям вернут деньги за билеты?»

«Что же вы, Игорь Миронович, все время читаете стихи о евреях? Есть ведь и другие, не менее несчастные».

«Дорогой Игорь, как Вы считаете: еврей — это религия, национальность, призвание или диагноз?»

Лучшая на эту тема записка пришла в Красноярске. Очень, по всей видимости, умная и принципиально нравственная дама выразила мне свое возмущение тем, что про евреев удаются мне порой достаточно смешные стишки:

«Игорь Миронович, я сама являюсь убежденной антисемиткой, но то, что читаете вы, переходит допустимые границы. Член Коммунистической партии Российской Федерации — (фамилия, имя, отчество)».

И еще об этом много, ибо тема жгучая.

«Уважаемый Игорь Миронович! Большая просьба: не могли бы Вы попросить зал поднять руку, кто еврей. Хочу наконец узнать, кто мой муж по национальности. По-моему, он жид, но скрытный, падла».

«Почему все евреи талантливые — может, вы знаете что-нибудь о секретах зачатия? С искренним уважением, к сожалению, русский».

Этого беднягу явно пронизал вездесущий миф — лучшая, по-моему, из выдумок антисемитов — о поголовной умности евреев. Эх, пожил бы он у нас в Израиле хоть месяц! Даже составляющие этого мифа — о способностях и грамотности — мигом улетучились бы прочь. Или на худой конец прочел бы пусть записку, мной полученную в Минске от какого-то неведомого старика (крупный и неровный почерк пожилого человека):

«Мне стыдно за вас, представителя Израиля, и за еврейскую молодежь, сидящую в зале в то время, как вы со сцены произносите названия злачных мест (жопа)».

В самом начале приглашения писать записки я рассказывал обычно, как лет тридцать назад испытал смертельную зависть. Еще был жив Утесов, и одна наша знакомая, его землячка-одесситка, пошла к нему в гости. Леонид Осипович развлекал ее, показывая записки своих слушателей. Одну из них она запомнила наизусть, пересказала нам, тут зависть я и ощутил. Записка была от женщины, а содержание такое: «Я хотела бы провести с Вами ночь, и чтобы небу стало жарко, чертям — тошно, и я забыла, что я педагог». Эту записку я уже цитировал, но тут ее повтор уместен, ибо получил я на каком-то выступлении (где про свою зависть рассказал) ужасно трогательную просьбу:

«Игорь Миронович! Пожалуйста, что-нибудь еще о педагогах! Только медленно, я записываю. И побольше неформальной лексики! Группа школьных учительниц».

Эта записка почему-то мне напоминает о другой, такой же неожиданной: «Игорь, пожалуйста, говорите тише, в девятнадцатом ряду спит ребенок».

Вот что интересно и загадочно: за все двенадцать лет, что я торчу на сцене, только один раз я получил мерзкую и враждебную записку. Было это на самой заре моей актерской карьеры, чуть ли не в первый мой приезд в Москву — в Доме литераторов, и думаю поэтому, что написал какой-нибудь коллега. Мне тот вечер очень памятен, я много тогда понял о природе наших отношений с залом, а матерые профессионалы позже подтвердили мою свежую печаль. Записку ту я поднял в конце первого отделения, мне внове были письменные игры с залом, я ее немедленно прочел — конечно, вслух. Там говорилось, что я наглый прыщ на теле русской литературы и пусть я убираюсь обратно в свой Израиль. Я прочитал это громко и внятно, поднял голову, еще не зная, что сказать, — зал тяжело и неподвижно молчал. Ни смешка, ни звука поддержки — зал ожидал. И тут я растерялся, потому что если зал — не на моей стороне, то продолжать читать стишки просто невозможно. Я очень медленно сказал, что, по всей видимости, автор записки — весьма мужественный человек, поскольку побоялся написать в конце свое имя. Ни шороха, ни звука мне в ответ. Так как это было одно из первых выступлений в Москве и моим приятелям все это было тоже в новинку, один из них принес видеокамеру, и день спустя я мог увидеть себя в те минуты собственными глазами. Ох, и нехорош я был! С красно-фиолетовым напряженным лицом и каменно застывшим телом. А я и вправду был испуган: я терял зал и не знал, что с этим поделать. Я переступил с ноги на ногу и сказал, что приглашаю автора записки на сцену — вот микрофон, пусть он открыто скажет, чем я его так не устраиваю. В зале не произошло ни малейшего шевеления. Вот тут, по-моему, и залился я этой дикой расцветкой, уже надо было спасать собственное достоинство, и я вполне по-лагерному ощутил, что защитить его смогу.