Гарики из Иерусалима. Книга странствий - Игорь Губерман

— Да, весьма удачно. Я при заполнении любых анкет в графе «семейное положение» пишу всегда — «безвыходное».

Негоже, вдруг подумал я, так легкомысленно пробалтывать свои заветные ремесленные тайны, только глупо и скрывать их — буду вынужден теперь изобрести что-нибудь новенькое. Не в силах я разумно промолчать, когда мне что-то кажется забавным.

Тут отступление и вовсе не по теме, а скорей — о некой авторской черте характера. Эту историю не только у нас в доме, но и в доме у друзей частенько вспоминают, чтобы ненароком поглумиться надо мной. Когда меня только-только посадили, то неведомые мне психологи с Лубянки приняли весьма хитроумную (с их точки зрения) линию обработки моих близких и друзей: как бы случайные, но где-то что-то слышавшие люди излагали нашим заведомым знакомым нечто о моем преступном прошлом и о том, как можно мне помочь. Охота шла у них за Витей Браиловским, редактором подпольного журнала «Евреи в СССР» (он должен был, согласно замыслу Лубянки, идти вместе со мной по сугубо уголовному делу), я же призван был постепенно обрести ореол крупного крутого уголовника, много лет искусно прятавшего от семьи свои преступные затеи. Именно такую версию изложил моей теще и чекист, который попросил о встрече и нарассказал ей много интересного о моем прошлом. Среди этих мифов и параш одна история слегка расстроила тещу: ей сообщили, что примерно год назад в Москве, в Парке культуры и отдыха имени Горького происходил (не много и не мало) всесоюзный тайный съезд преступного мира всей империи, точней — его виднейших представителей. Каким бы тайным ни был он, а несколько чекистов туда проникли и вели контроль. Так вот, весьма заметную роль на этом сходняке преступников играл, почтенная Лидия Борисовна, ваш зять Игорь Губерман.

И что-то проскользнуло, просочилось в душу тещи (гениальный был завет у иезуитов: клевещи, клевещи, что-нибудь да останется), и она неприкрыто разволновалась. Витя с Ирой Браиловские, чтобы успокоить ее, принялись лихорадочно измышлять аргументы в доказательство того, что это ложь. Потратили они дня три, надумали необходимое и приехали к Лидии Борисовне.

— Вот почему это вранье, — горячо начала Ира…

— Я знаю, это полное вранье, — сказала теща. И в ответ на изумление мыслителей она им пояснила лучезарно: — Видите ли, если б это было правдой, он наверняка нам это разболтал бы.

Вот такая репутация у меня в семье, и я ее сейчас упрочу, обнажая свою тертую актерскую душу. Чуть ли не в первый же год гастрольных скитаний я вдруг поймал себя на странном и заметно ощутимом чувстве надменности по отношению к залу. Я испугался и расстроился. Страха перед залом у меня не было никогда (а мне рассказывали, что такое бывает). Я за полчаса до выступления начинаю волноваться и к началу иногда трясусь, как заячий хвост, но подхожу к микрофону — и все проходит. Один коллега мне сказал, что так и надо, — Яблочкина, например, добавил он глумливо и назидательно, так и тряслась до ста одного года. Словом, волноваться надо и полезно для актерского куража. Но вот надменность?

Стал я спрашивать бывалых выступальщиков. Об отношении их к публике и что они об этом знают. И услышал я такое! Выходило в среднем, что любой профессионал испытывает тройственное чувство: страха перед публикой, презрения (высокомерия как минимум) и благодарного почтения. Никак это совместно не сходилось в ощущении моем, я продолжал расспросы, натыкаясь на удивительные крайности.

— На сцену надо выходить со стоячим хуем! — жарко говорил мне один матерый эстрадник. — Вот, дескать, я вас всех сейчас! Но все это должно быть у тебя глубоко в душе — ты понял?

— Публику надо любить! — медленно и обаятельно ответил мне известный актер, тоже работающий на эстраде в одиночку. — Я перед началом каждый раз нахожу дырочку в задней кулисе и на них смотрю. Вот сидит, вижу, толстяк с уже заранее хмурой физиономией — мол, меня ничем не удивить, я просто так зашел. А через ряд — сухая вобла, смотрит сквозь очки и чем-то уже заранее недовольна. Рядом парень с девкой, этим вообще на меня насрать, они сейчас обнимутся и так застынут, ничего не слыша. А вон с таким тупым лицом, что непонятно, для чего приперся. И глухих старух человек сорок в первых рядах, эти на имя приплелись. А я их всех люблю! — вдруг выкрикнул он, явно спохватившись. — И тебе советую. Ты так и повторяй про себя молча: я люблю вас, я вас всех люблю. Ты понял?

На место все поставил мне Зиновий Ефимович Гердт, хотя расспрашивать его я сильно побаивался от почтения и боязни насмешек. Он, однако, очень спокойно и серьезно мне сказал, что все мое смятение нормально, и в зависимости от удачи, настроения тебя и публики — любые справедливы ощущения.

— Ты только будь сам собой, и все, — сказал Гердт, — на сцене все видны насквозь, а публика — совсем не дура. Веди себя как на большой пьянке, где ты ведешь застолье, — так тебе понятней будет. Только учти, что и на пьянку эту, и вести застолье — напросился сам, поэтому тебе никто не должен в зале, а ты — должен всем.

И стал я быть самим собой до такой степени, что выступать в концертный зал «Россия» приперся как-то в разноцветно-клетчатой ковбойке. Подошла ко мне за сценой женщина и с мягкой непреклонностью сказала, что у них в концертном зале выступают только в пиджаке, а чтоб под ним — рубашка, а не это, и поморщилась брезгливо. Если бы она так не поморщилась, то я бы сразу согласился — заведение чужое и солидное, к тому же — иностранный гость я из Израиля. Но от ее презрительной гримасы обуяло меня то тупое упрямство, кое принято именовать ослиным, и я гордо заявил, что это у меня такая выступательная спецодежда, и ее никак сменить я не могу ввиду потери общего сценического образа. Тогда сходила эта женщина к кому-то главному, тот согласился на ковбойку (я уже жалел об этом, у приятеля пиджак был и рубашка), все закончилось к обоюдному неудовольствию, но тут… Эта ответственная женщина вдруг близко подошла ко мне, тесно прижалась и сказала мне рот в рот негромко и приязненно: «Я только об одном вас попрошу, чисто по-женски: вы сейчас пойдите в туалет, возьмите там бумажку, намочите и протрите себе туфли, ладно?»

И пристыженно пошел я в туалет с покорностью, и взял бумажку, и протер себе туфли, и с тех пор такие вольности уже нигде не допускал. Однако же моя одежная неприхотливость (и язык болтливый тоже) как-то раз если не жизнь мою спасла, то уж наверняка уберегла от покалеченья. Всего лет пять назад это случилось. Прилетел я из какого-то города в аэропорт Домодедово. Как обычно, там была густая толпа водителей, предлагающих подвезти, но плату что-то все запрашивали очень уж высокую. И в рассуждении о такси я вышел на улицу. Со мной поравнялся молодой парень чисто шоферского облика и мне сказал негромко, что он возит очень дешево, поскольку берет сразу троих, а двое у него уже есть. И я, конечно, клюнул на дешевизну. Он отвел меня за сигаретный ларек, где уже стоял один из пассажиров — средних лет непримечательный мужчина с саквояжиком. Сейчас приведу третьего, сказал парень и куда-то побежал.

— Командировочный? — спросил меня попутчик. Я кивнул.

— Я тоже, — сказал он. — С Урала я. Из треста «Уралзолото». А вы кто будете?

— А я чтец-декламатор, — почему-то сказал я. — Я детям в школе детские стихи читаю. Михалкова басни тоже.

«Что я мелю?» — подумал я мельком. Но уж очень не хотелось разговаривать. Тут вынырнул из-за ларька водитель наш, а с ним — верзила явно привокзального, а не приезжего вида. Собеседник мой к ним живо обернулся, и водитель вдруг сказал: «Машину вывести я не могу, загородил меня кто-то, вы уж извините».

Я пожал плечами и через минуту отыскал такси. Старик таксист (он моего был, впрочем, возраста) все время на меня косился и в конце концов не выдержал:

— Мужчина вроде зрелый, не сопляк, — сказал он, — а знаешь ли ты, парень, что тебя сейчас чуть не убили? Я уставился на него в полном недоумении.

— Ну, чуть не покалечили, — согласился старик. — Это ведь у нас работают лихие ребята, один — водила, а другие двое — вроде как попутчики. Они как километров пять отъедут, так и приступают. Кошелек давай и где еще ты деньги спрятал. Если сразу отдают, они слегка пристукнут и выбрасывают, а вот если станешь им сопротивляться… Уже много было случаев, у нас их знают.

Как-то сразу все понятно стало мне — и тот киоск, за которым почему-то мы стояли, и верзила, и мужичонка с таким хилым саквояжиком, что вряд ли с таким ездят по делам в столицу сотрудники треста «Уралзолото». Только вот о чем я думал пять минут тому назад? Я просто им не подошел — как хорошо, что я сболтнул о чтении стихов в школе. А гонорар за два концерта я с собою вез. Выходит, что спасла меня моя нехитрая одежка.

— Но постой-ка, — вдруг сообразил я своим фраерским сознанием, — а если все их знают, то куда милиция смотрит?