Автобиография - Франко Дзеффирелли

После этой рецензии «Олд-Вик» подвергся форменной осаде: посмотреть спектакль приезжали со всей Европы и даже из Америки; интерес к нему оказался так велик, что администрации театра даже пришлось продлить сезон. Совершенно беспрецедентный случай! Но больше всего меня радовало, что на каждом представлении галерка была битком забита юношами и девушками — самыми активными и восторженными нашими зрителями. Сам того не ведая, я стал провозвестником молодежной эпохи «власти цветов», мира и любви. Но под обаяние спектакля попала и более зрелая публика. Джон Гилгуд[62], который сидел в зрительном зале среди хохочущих и рыдающих юнцов, потом признался, что за всю свою карьеру ни разу не видел зрителя, так сопереживавшего действию на сцене.

Рождество я провел во Флоренции с тетей Лиде, Видже и отцом. Это была короткая передышка перед возвращением в Лондон для постановки «Фальстафа» в «Ковент-Гардене», вслед за которым я дебютировал в Глиндбурне[63] с «Любовным напитком». Затем меня ждали два спектакля в Далласе: «Таис» и «Дон Жуан» с Джоан Сазерленд и Элизабет Шварцкопф. Последняя постановка имела для меня особое значение — она была важной вехой в истории моего давнего единоборства с шедевром Моцарта. Я ставил «Дон Жуана» в Малом Королевском театре Неаполя в 1956 году, но это был камерный спектакль.

В Далласе я впервые осуществил полномасштабную постановку «Дон Жуана» и предпринял первую попытку проникнуть в глубинный смысл этой оперы, которую, по-моему, постигнуть до конца невозможно. Фигура Дон Жуана — это своего рода толкование человеческой природы, справедливое во все времена, но особенно актуальное в наши дни, когда темные стороны нашей природы взяли верх над божественным. Я видел сценическое действие как будто на фоне последствий чудовищной катастрофы, в мире, уничтоженном пламенем. С самого начала опера представлялась мне аллегорией вне времени и пространства, призывом к нашей совести осмыслить извечное противостояние самовлюбленного человека и божественной тайны. Мысли об этом продолжают занимать меня всю жизнь.

Летом я опять поехал с друзьями в Кастильончелло, и тетя Лиде с Видже снова окружили нас заботой. Вот тогда-то я и подумал: какая нелепость, что мы проводим вместе всего несколько недель в году. Тетя Лиде сразу согласилась на мое предложение сдать дом во Флоренции и перебраться вместе с Видже ко мне в Рим, где она взяла под свое крыло «живописную фауну», состоящую из оперных певцов и театральных актеров, часто меня навещавших. В ту пору не так уж необычно было застать на кухне Джоан, готовящую завтрак для Ричарда, или услышать из ванной зычный голос, декламирующий шекспировские строки. Лиде все просто обожали, она стала в полном смысле всеобщей тетушкой.

В сложившейся ситуации мне волей-неволей пришлось переехать из моей квартирки в большую мансарду с террасой. В те времена площадь Испании еще не вошла в моду — сплошь ветхие дома без лифтов и с текущими трубами. Квартиру можно было купить за гроши: никто не хотел селиться в центре Рима, кроме бедных художников и студентов, которые не могли позволить себе жилье поприличнее. Это сейчас дома в том районе стоят целое состояние, и если бы у меня тогда хватило ума купить свою крысиную нору, то теперь я был бы миллионером, как многие знакомые, сказочно разбогатевшие на недвижимости. Помню одного тенора, который после каждого верхнего до сплевывал и приговаривал: «Еще один кирпичик для моего дома».

1962 год я начал новой постановкой «Дон Жуана», на этот раз в «Ковент-Гардене». Но самым волнующим событием для меня стали февральские гастроли «Олд-Вика» в Нью-Йорке, куда повезли «Ромео и Джульетту». В сентябре 1961 года Британский совет[64] уже представлял спектакль на Венецианском театральном фестивале, и даже самые недоброжелательные мои соотечественники признали успех в Англии. Все — за исключением Лукино, который из-за неотложной работы, увы, не смог приехать на спектакль.

Премьера в нью-йоркском «Сити-центре» прошла с огромным успехом, как мы и надеялись. После спектакля я несколько часов кряду пожимал руки и принимал поздравления — занятие, прямо скажем, очень приятное. Спустя какое-то время я заметил невысокую даму, которая стояла в сторонке и не сводила с меня глаз. Когда толпа поклонников поредела, она не сделала попытки приблизиться. Тогда я сам пошел к ней и вдруг узнал: это была Хелен Дойч, та самая, которая любила меня и пыталась завлечь в Голливуд сниматься в кино. Она терпеливо дожидалась, чтобы обнять меня и сказать, что пятнадцать лет назад я сделал правильный выбор.

Мы всей группой отправились на прием, устроенный Ли и Полой Страсберг, руководителями Актерской студии[65]. Они познакомили меня с самыми знаменитыми из своих учеников — все были удивительно талантливы, один лучше другого. Довольно странно среди них смотрелась Мэрилин Монро. Страсберги очень гордились, что она занималась у них в студии, и постоянно старались подтолкнуть ее к «серьезной» работе в театре. Поэтому они решили нас познакомить. Ли уверял меня, что Мэрилин должна дебютировать в театре в «Трех сестрах», которые они планировали к постановке, но я сразу выразил сомнение: уж слишком она была знаменита в кино, чтобы в театре все начинать с нуля, да и известность не пошла бы ей на пользу. А еще проблемы с голосом. Но Ли отмел все мои сомнения и на следующий день организовал для нас с Мэрилин обед на двоих в ресторане на открытом воздухе «Inn on the Park». Место он выбрал, прямо сказать, странное, если учесть февральский холод, но объяснялось это тем, что Мэрилин хотелось спокойно поговорить, не привлекая внимания зевак.

Я отменил дневную пресс-конференцию, кажется, впервые в жизни приехал вовремя и прождал Мэрилин целый час. Она появилась, излучая очарование и рассыпаясь в извинениях.

Для конспирации она надела пушистую песцовую шубу, огромную шапку и в придачу большие черные очки, причем стоило ей снять их, как я понял, что она только что проснулась. Мы начали обсуждать Чехова, и я с радостью обнаружил, что она, несмотря на амплуа «простушки», блестящая и совсем неглупая женщина.

Постепенно она почувствовала себя свободно и начала с удовольствием говорить о работе, откровенно, а не по-писаному, сбросив привычную маску. К тому же собеседником ее был человек того же возраста, тоже известный и уважаемый и изо всех сил старающийся держаться просто. Иногда она вдруг спохватывалась и начинала строить из себя наивную дурочку, но ненадолго. Я видел, что она все больше проникается интересом, и попытался объяснить, что дебют на театральной сцене не будет для нее легким. Что очень важно сделать правильный выбор и не сомневаться в себе самой. Я рассказал ей об ужасе, который испытал год назад, когда ставил Шекспира в священном «Олд-Вике», я, итальянец! Она развеселилась и смеялась вполне искренне, а не как на экране. Я предложил ей сыграть не одну из чеховских сестер, а кошмарную свояченицу Наташу — достаточно большую роль, которая не уронит ее статуса, но вместе с тем и не слишком сложную. Наташа приносит новые настроения в дом к этим занудным старым девам, и очевидно, что она и будет ими командовать до самого конца. Мэрилин отнеслась к предложению с интересом (я понял, что она очень внимательно читала пьесу). Но все-таки она ожидала от меня других слов и, не услышав их, призналась, что идея сделать из нее театральную актрису принадлежит Страсбергам. Она была рада со мной познакомиться и надеялась, что мы станем друзьями. Я не удержался и предложил уговорить Теннесси Уильямса написать для нее комедию, поскольку ее способности к легкой комедии были очевидны, но тут почувствовал, как у нее сразу пропал интерес. Мы расстались в пять, когда на улице сгустились зимние сумерки, и уже возле такси мне показалось, что до нее дошло, что я пытался ей втолковать. На прощание она сказала что, возможно, я прав, и послала воздушный поцелуй.