Великая Кавказская Стена. Прорыв 2018 - Михаил Белозеров

— А что натворил Виктор Бергамаско? — спросил он, чтобы только отвлечься, чтобы только не мучиться неразрешимым вопросом в отношении Гринёвой и Глеба Исакова.

Гринёва подула на чёлку и сотворила очередной фокус с рыжим облаком. Сердце у Феликса сладко ёкнуло. Рыжая чёлка сводила его с ума. Рыжая чёлка была вершиной совершенства. Рыжая чёлка была вестником его преждевременной смерти от гепатита А.

— Он придумал английского солдата, застрелившего подростка в Белфасте, — с разоблачительными нотками в голосе сообщил Александр Гольдфарбах и нагнулся, чтобы заглянуть Феликсу в глаза и проверить его реакцию.

Феликс ответил жёлчно:

— Я умилен, — любил он так поддеть, когда собеседник оказывался в слабой позиции.

— Чему? — не понял Александр Гольдфарбах и уставился на него, как профессор ботаники, то есть абсолютно бессмысленно, осуждая Феликса с точки зрения непонятно какой морали, но уж точно не христианской, ибо в Библии сказано: «Возлюби ближнего своего, как самого себя».

Они на своём Западе или слишком наивные, или мазохисты, впервые с неприязнью подумал Феликс. Да у нас таких фокусников пруд пруди. Нет, конечно, они не пулицеровские лауреаты, попроще, но тогда получается, что вся западная журналистика ничего не стоит, что она построена на лжи и лицемерии, что они прошли свою часть пути и теперь пытаются учить нас жизни.

Примерно об этом Феликс и сообщил Александру Гольдфарбаху, заставив его погрузиться в тягостные раздумья.

— Нет… — озадаченно сказал он через минуту, — почему же? Мы очищаем свои ряды…

— In our instinct of self-preservation,[61] — заверила его Нора Джонсон, которая прекрасно понимала по-русски, но не умела говорить.

Они вышли на улицу. Воздух был свеж и наполнен запахами сосны. На небе висела огромная жёлтая и порочная луна, призывая людей действовать согласно своим низменным инстинктам. Город лежал в низине и переливался огнями. Подбежал испуганный охранник:

— Господа… господа… по закону шариата алкогольные напитки можно распивать только в помещении гостиницы.

Александр Гольдфарбах посмотрел на него так, словно увидел чёрта, и чуть ли не перекрестился. Глеб Исаков возмущённо взмахнул руками, собираясь улететь в чёрное небо, где у него обитал двойник. Нора Джонсон ничего не поняла. А прекрасная Лора Гринёва загадочно улыбнулась, словно она одна знала, чем всё кончится. И действительно, не переться же нам обратно в гостиницу, подумал Феликс, это не по-русски.

— А знаешь, что такое Америка? — Александр Гольдфарбах ткнул охранника холеным пальцем в грудь.

— Да, сэр, — кивнул охранник. — Америка — это…

— Не напрягайся, — сказал Глеб Исаков.

— Хорошо, — согласился охранник.

— Это очень могущественная страна, — заверил его Александр Гольдфарбах. — Ты даже не представляешь, какая могущественная!

— Да, сэр, — испуганно согласился охранник.

— Ты лучше подскажи, где нам пристроиться. Мы будем вести себя паиньками.

— Сэр, меня выгонят с работы… — сказал охранник не очень твёрдо и, ища поддержку, с мольбой посмотрел на Феликса.

Феликс пожал плечами, говоря тем самым, что он не комментирует действия Александра Гольдфарбаха.

— Слушай, что тебе говорят, — вмешался в спор Глеб Исаков, — и ты станешь счастливым человеком.

— Это тебя успокоит, — Александр Гольдфарбах сунул ему в карман формы купюру.

— Сэр, меня всё равно уволят, а сейчас очень трудные времена.

На этот раз его голос был ещё менее твёрд, в нём проскальзывали панические нотки. Похоже, он знал, что такое жизнь, и страшился её.

— Ничего, — похлопал его по плечу Глеб Исаков, — возьмёшь автомат и пойдёшь воевать в Россию.

Как всегда, он нёс ахинею, как всегда, он был глуп в своих умозаключениях. Нора Джонсон ничего не сказала, потому что мало что поняла. Гринёва же промолчала, потому что знала, чем, где и как заканчиваются все русские пьянки. Надо родиться в России, чтобы понимать значение выпивки для русской души, подумал Феликс. Выпивка была национальным гимном, знаком, судьбой!

Охранник затравленно вертел головой:

— Ладно, — согласился он, — идёмте я покажу вам место. Только ради Аллаха, не шумите. Меня уволят, я и так уже три раза был ранен.

Феликс пригляделся: охранник действительно был немолод и вполне мог участвовать и в первой, и во второй чеченских войнах, но дослужился всего лишь до гостиничного охранника, и у него действительно был повод задуматься о смысле жизни.

— Я тоже был ранен вот здесь! — громко сказал Александр Гольдфарбах, показывая себе на грудь, — но, слава богу, выжил.

Врёт, подумал Феликс. Господин Александр Гольдфарбах появлялся только на пепелищах, когда все мировые страсти улягутся. Вот тогда и начиналась его работа сутяжника с игроками мира сего, которые естественным образом наследили за собой. И, видать, работа шантажиста была весьма прибыльной и удачной, иначе бы Березовский не держал его при себе. Вот и теперь он выискивал себе кусок покрупнее да пожирнее и, как гончая, чуял его, но не мог найти. Естественно, на такой информации можно было много наварить. Главное, знать, как. А Александр Гольдфарбах знал, как это делается. Так по своей наивности думал Феликс, не веря теперь абсолютно никому: ни Норе Джонсон, ни, естественно, Александру Гольдфарбаху, ни мистеру Биллу Чишолму, даже самому себе, не говора уже о Глебе Исакове. У него осталась только призрачная надежда, что его великолепная, прекраснейшая Лора Гринёва совсем не такая, что она единственная понимает и, главное, любит его, но не хочет поступиться гордостью.

— Ради Аллаха, господа, тише, — испуганно оглянулся на гостиницу охранник, из которой за ними, несомненно, наблюдали и фиксировали каждый шаг. — И бутылочку спрячьте, спрячьте вашу бутылочку, господа…

Он повёл их на задний двор, за какие-то железные конструкции, которые в свете луны казались воздетыми в бездонное небо скорбными руками. В низине за соснами пряталась беседка с дубовым столом и скамейками.

— Вот тебе ещё за услуги, — сказал Александр Гольдфарбах, и в его голосе проскользнули барские нотки.

То ли от избытка чувств, то ли от преданности, но охранник смахнул со стола клейкие тополиные почки и, пробормотав: «Баркал»,[62] убежал, испуганно косясь на здание гостиницы.

Глеб Исаков расставил стаканы.

— They belong to a new wave of «objective journalism»,[63] — вернулась к разговору Нора Джонсон и изобразила на лице учтивость.

Российский аналог «журналистика без оглядки». Но именно она, журналистика, оказалась самой и самой консервативной, ибо мир кухонь в одночасье рухнул, свобода выплеснулась на улицы, а журналистика плелась где-то в хвосте и однажды обнаружила, что она не в силах осмыслить происходящее, что она безнадёжно деградировала. Оказалось, чтобы писать по-свободному, надо учиться мыслить по-свободному. Тут и началось самое интересное, потому что вся пресса моментально пожелтела, ибо никто не знал, где верх-низ, где право, а где лево. Благодатная почва для промывания мозгов населению. Ура! Наша маленькая буржуазная революция свершилась!

— Наверное, у вас очень правильная страна, — сказал Феликс, думая совсем о другом, как бы очутиться рядом с Гринёвой, но она, как назло, села между Глебом Исаковым и Александром Гольдфарбахом. — У нас на такие пустяки не обратили бы внимания, — добавил он, замечая, как Глеб Исаков вроде бы как случайно прижимается к Гринёвой, а той хоть бы хны.

— I hope you do not trust them?[64] — решительно спросила Нора Джонсон.

Она походила на вышедшую в тираж лесбиянку. Пару раз Феликс с удивлением заметил, как она откровенно рассматривает Лору Гринёву — так обычно мужчины смотрят на женщин. Он вспомнил, как одна его приятельница, чертовски красивая приятельница, здороваясь с ним, всегда смотрела куда-то ему в пах. Она оказалась любвеобильной, но замеченной в порочащих её связях, как то: ещё с десятком-другим мужчин. Феликс сразу же её бросил. Похожий взгляд был и у Норы Джонсон.

— Нет, конечно, — весело ответила Лора Гринёва и вопросительно посмотрела на Феликса: правильно ли она сообразила.

Феликс незаметно показал ей большой палец, поставил в гроссбухе жирную пятёрку с не менее жирным плюсом и догадался, что она специально держится с ним так, чтобы их потом ни в чём нельзя было заподозрить. Молодец, девочка, решил он, далеко пойдёт. Они выпили, и водка показалась ему слабенькой, как сидр.

— Финская, — сказал Глеб Исаков и выложил бутерброды.

Он по-прежнему избегал взгляда Феликса и старался не общаться с ним. Ясно, что, если бы не Александр Гольдфарбах и Нора Джонсон, с которыми он дружил из корыстных интересов, он, как и прежде, обошёл бы Феликса Родионова десятой дорогой. А здесь деваться некуда.