Сколько волка ни корми - Карина Володина

развидеть.

— Нет, — хрипит он, с трудом губы разжимая. — Нужно.

— Вот и молодец, — кивает Лесьяра, пальцы размыкая. — Бая, Самбор, Зима. За границу. Бая, мне что, дважды повторять?

— Нет, — отвечает Бая. Легонько плечо Врана сжимает, даже взгляд ему прощальный не подарив — и отходит.

Смотрит Вран на спину баину, на спины Самбора и Зимы, вмиг на холме развернувшихся, — и саднят у него скулы, и саднит в груди у него бессилие.

И никакого ликования от «обещания нового и нерушимого» он не чувствует.

Глава 10. Обряд

— Ой, уронила я свой гребешок! — причитает русалка. — В пучину тёмную, мутную уронила — ой, как же буду я волосы свои расчёсывать, как покажусь юношам стройным, румяным да красивым? Ой, всё глубже и глубже мой гребень уходит, скоро самого дна достигнет да там навеки и заляжет! Ой, что же делать мне, что же делать…

— Ой, и я гребешок свой уронила! — подхватывает вторая русалка. — Ещё глубже мой гребешок упал, ещё быстрее он ко дну приближается! Не успела я сегодня причесаться даже — уж скоро комками мои волосы собьются, колтунами неряшливыми по спине свисать будут! Ой, что же делать мне, что же…

Прищуривается первая русалка.

— Ничего ты не роняла!

— Да только что у тебя на глазах уронила, — отмахивается от неё вторая. — У тебя на глазах уронила, с моих глаз он пропал — а я-то и плавать не умею, а я-то и нырнуть за ним даже не могу, навсегда я уродиной нечёсаной останусь, если только не поможет мне кто-нибудь…

— Мне сначала помощь нужна, — говорит первая русалка угрожающе. — Я первая гребешок уронила!

— А у меня он дальше упал!

— Не может он у тебя дальше упасть, если в одну воду с моим он уронен!

— А он тяжелее, — находится вторая русалка. — Камнем на дно вмиг провалился, уж не знаю, где листок твой берёзовый болтается, которым ты в космах своих ковыряешься — мой-то гребешок ладный, мой-то гребешок…

— За моим гребешком он нырнёт!

— Нет, за моим!

— Нет, за моим!!!

Быстро причитания русалочьи в визги разъярённые переходят — забывают русалки о Вране, о гребешках своих, которые ни разу они при нём в руках не держали, друг другу в волосы вцепляются — и с верещанием отвратительным в болото по пояс проваливаются, пытаясь притопить соперницу.

Вран тяжело вздыхает.

— Помоги мне, милый! — булькает первая русалка, на мгновение показываясь из-под мутной воды — и тут же её вторая обратно погружает. — Тьфу! Дура! Своё придумай, а не чужое воруй! Дура, дура, дура! Утопит она меня, милый! Вместе с гребешком костьми в иле вязком осяду!

— Да мелковато тут что-то, — лениво Вран ей отвечает. — Как будто руками ты до ила можешь достать. Ты пошарь вокруг, милая. Сама ты свой гребешок найдёшь.

— Видишь? — торжествующе первая русалка сипит. — Со мной он говорит! Мне он помогает! Своего себе найди, а к моему не лезь! Ох, не вижу я ничего совсем, милый — водица здесь непроглядная, водица здесь…

— Ночь уже на лес опустилась! — перебивает её вторая русалка. — Я уж тоже ничего не вижу, милый — уж и башмаки свои в трясине потеряла, уж сама скоро в ней потеряюсь! Если не глубоко тут тебе, может, сам посмотришь? Помоги мне, а я тебе потом помогу!

— Тут права ты, — говорит Вран. — Ночь уже, а ночью бесполезно по болотам прыгать. Ты завтра утром вещи свои поищи, как светло станет.

— Дура! — возмущённо первая русалка повторяет, сверху на вторую наваливаясь и уже её под воду окуная. — Ты что ему городишь? Ты зачем ему напомнила, что темно уже? Забыл он про эту темноту, за мной готов был идти — мне он верит, а не тебе! Ты не слушай её, милый — ты меня…

— Сама дура!

— Отцепись от меня!

— Сама отцепись!

Смотрит Вран ещё немного на битву эту слишком равную, чтобы победил в ней кто-то, а потом отворачивается.

И так — каждый день. Вечер. Ночь. Утро. Сутки сутками сменяются, а больше ничего и не меняется.

Быстро люты на болота свои перебрались — одним днём управились. Дрогнул холм в последний раз перед глазами Врана — да в воздухе растворился, и только Чомор уже знает, когда он в следующий раз на том же месте появится. Может, через несколько лет — а, может, никогда.

Не видел Вран, как с Солном прощались, как к предкам его провожали, не видел, как на месте новом обустраивались. Дошёл он до места этого в конце толпы длинной, рядом со стариками, еле плетущимися, хотели было Врану в руки мешок какой-то сунуть, да передумали, хотя так нагружены большинство лютов этими мешками были, словно дома они в них свои по частям запихнули — впрочем, может, так оно и было, откуда Врану знать? Врану никто и ничего не объяснял. Бая впереди, рядом с Лесьярой и родственниками своими шла, не дали Бае и на стоянке к Врану подойти: как только новый холм уже в дальней части болота образовался, стройным рядом все люты через него прошли — и поминай как звали.

Точно таким же холм этот был, как и предыдущий. Точно так же сыростью и теплом здесь пахло, точно так же в первую ночь Врану на уши ночница присела. Точно так же сторожевых на его вершине расставили, точно так же в утро первое мимо Врана дюжина лютов взрослых прошла, даже не взглянув на него.

Только больше не было в холме этом Солна, с рассвета до заката Врана корой с загогулинами своей мучившего. Только больше не нужно было Врану с огарком свечным над берестой сидеть, чтобы новым утром за выученное перед Солном отчитываться.

И наступили для Врана дни безделья вынужденного.

Пропала вновь куда-то Бая, не пересекался Вран и с друзьями названными — даже на холм их не ставили, другие люты молодые на нём стояли, Врана даже беглым взглядом не удостаивающие. Спал Вран в основном. Днём теперь спал, чтобы встреч с ночницей избежать; попить да побриться к ручью ближайшему ходил, там же и ягоды с кустов срывал — а в деревню больше не совался, даже в ночь самую тёмную, беззвёздную, безлунную. Все ночи свои Вран прямо здесь, у холма коротал, в обществе нечисток болотных. И перетекала ночь в день, а день — в ночь. И думал Вран отстранённо, равнодушно: ну, похоже, вот и всё. Самую лучшую шутку свою Лесьяра придумала: просто вид делать, что не существует его.