Парижские письма виконта де Лоне - Дельфина Жирарден

Вы спросите, какая связь между этим бравым двоеженцем, которого обожали и в Париже, и в Страсбурге, и господином Мартеном, который никому не нужен ни в Париже, ни в Страсбурге? Мы вам ответим, что различие есть вид подобия, что крайности сходятся, а противоположности порой совпадают. Мы ответим вам так, а не иначе, даже если ответ этот останется непонятен вам, да и нам тоже; а затем мы выскажем нашу заветную мечту: чтобы послания господина Мартена постигла та же судьба, какая постигает все его речи, а именно чтобы они не возымели ни малейшего действия; ибо нам очень хочется провести лето в Бурганёфе и познакомить с его дикими скалами наших прославленных парижских друзей[384]!

6 апреля 1839 г. Утопия, воплощенная в жизнь: ни карет, ни лошадей, ни бархата, ни драгоценностей, ни кружев, ни лент… — Рабочие свободны, они снова становятся гражданами

Мятеж[385] еще не начался, он только готовится; бунтовщики еще не действуют, но уже говорят. Они бранятся при виде экипажей. Увидев женщину в коляске, они кричат: «Ах ты богатейка, в каретах разъезжаешь! Ты что же, не можешь ходить пешком, как мы?» Они изъясняются даже куда более энергично, но мы приводим их слова в нашем переводе. Итак, народ требует, чтобы все ходили пешком. И заметьте, что ни один шорник не воспротивился этому требованию. Очевидно, в данный момент среди бунтовщиков в большинстве сапожники. Значит, экипажи мы упраздняем и отныне все становимся пешеходами из соображений политических; согласны, но в таком случае давайте будем последовательны и доведем реформу до своего логического конца. Решено: ни лошадей, ни экипажей. Ступайте же, кучера и грумы, выездные лакеи и конюхи, берейторы и ловчие, ступайте, вы свободны; мы все друзья народа и не желаем роскоши, для нас оскорбительной; ступайте, люди добрые, зарабатывать на хлеб насущный вы отныне будете в другом месте, мы в ваших услугах больше не нуждаемся; ваша дорога — из конюшни в граждане.

Это еще не все. Если наши жены начнут передвигаться исключительно пешком, многие украшения сделаются совершенно бесполезны. Какой прок, например, в платьях из белого атласа или из небесно-голубого бархата? мести подолом тротуар куда удобнее в платье из самой обычной шерсти. Ступайте же, рабочие доброго старого Лиона, вам нечего делать в мастерских; ступайте, вы свободны. Вы нам больше не нужны, у нас нет для вас работы; будьте счастливы, ваша дорога — из мастерской в граждане.

Но если наши жены больше не хвастают платьями из дорогих материй, на что им тщеславиться роскошными кружевами? Долой кружева белые и черные, долой гипюр и блонды, долой кружева парижские и алансонские! Долой все эти унизительные излишества! Женщины из народа их не носят! А мы друзья народа и не желаем, чтобы наши жены были красивее, чем жены людей из народа. Поэтому скажем «прости» этим воздушным паутинкам, которые так часто рвутся и так часто требуют замены. Фабриканты кружев, закрывайте свои заведения, увольняйте самых умелых мастериц! Жестокосердые! Вы заставляете их портить глаза над пяльцами; мы куда великодушнее вас и отпускаем их на покой.

Мы упразднили лошадей и экипажи, бархат, атлас и кружева; неужели же после этого мы станем держаться за драгоценности — наглые парюры, своим блеском возбуждающие зависть бедняков, которым они не по карману? Взять, например, брильянты. Для воров большой соблазн, а пользы никакой. И вообще как можно носить брильянты в то время, когда столько несчастных нуждаются в хлебе насущном? Это несправедливо!.. Немедленно упраздняем брильянты. Ювелиры, закрывайте лавочки; мы, друзья мои, в вас больше не нуждаемся; ваше бесполезное искусство раздражает бедняков, вы поощряете порок, выставляя напоказ свои сокровища. Ступайте каяться; ваша дорога — из исповедальни в граждане.

А ленты?! — да ведь они такие легонькие, такие миленькие, пощадите их! — Пощадить ленты? С какой стати? Много ли в них проку? Они ничего не удерживают — ни волосы, ни платье. Они всего-навсего украшения, а украшениям мы объявили войну. Польза, одна лишь польза — вот наш закон; сегодня приятно только то, что полезно, мы хотим одеваться, а не наряжаться. На что вам, сударыни, ленты? Станет вам от них теплее в холод? Нет; в таком случае упраздните ленты и верните свободу тем тысячам рабочих рук, которые без устали трудятся в Сент-Этьенне ради удовлетворения ваших капризов; предоставьте честным труженикам заняться делами политическими. С какой стати должны они работать с утра до вечера? Вы утверждаете, что они должны работать ради того, чтобы прокормить жен и детей, но это пустая отговорка; они, сударыни, работают только ради вас, ради того, чтобы вы могли носить помпоны и банты, фонтанжи и совершенные удовлетворения[386], чтобы вы могли позволять себе все эти милые прихоти, которым ваше переменчивое воображение присваивает каждый год новые имена. Отныне, любезные труженики, никаких лент; сидите сложа руки или разъезжайте по вашей прекрасной железной дороге[387]: вы ведь теперь великие граждане.

Мы упразднили бархат и атлас, репс и шелк, мануфактуры лионские и сент-этьеннские; на очереди еще одно важное дело — не отпустить ли нам на свободу шелковичных червей? Несчастные! Им нечем дышать, их нарочно содержат в такой жаре, которую иначе как адской не назовешь. Их судьба поистине чудовищна: бедный шелкопряд, ради наших капризов ты страждешь в плену; будь благословен век равенства, который положит конец твоим мучениям и предоставит тебе свободу. Первый век новой эры принес свободу женщине, двенадцатый — рабу, восемнадцатый — крестьянину, девятнадцатому суждено стать освободителем шелковичного червя[388]. Правда, одно соображение нас останавливает: как распорядится этот страдалец внезапно доставшейся ему свободой? не испугает ли она не подготовленного к ней червя? Если пресмыкающемуся[389] внезапно дозволят более не пресмыкаться, если ему разрешат вдруг перейти из рабского состояния в состояние свободное, вырваться из душного застенка на вольный простор, — не потрясет ли эта резкая перемена существо столь хрупкое? Да и потом, чем займется червь на свободе? Признаемся, было бы безответственно эмансипировать целую нацию шелкопрядов, не озаботившись ее дальнейшей судьбой; допустим, мы больше не нуждаемся в шелке; но какое дело приищем мы в таком случае производящему его червю? Сделаем ли мы его гражданином? наделим ли политическими правами? Он, того и гляди, от них откажется. Случай непростой; впрочем, можно попытаться определить нашего червя на место бабочки в королевских садах или назначить майским жуком в государственных лесах[390].

Да, чем дальше, тем больше благодетельной экономии обещает нам эта система. От скольких разорительных вещей она нас избавит! Ведь если, во имя благородного равенства, мы упраздним парюры, нам незачем будет держать в домах преступных сообщников кокетства — зеркала и туалетные столики, трюмо и «психеи»[391]! Все они сделаются бесполезны: кто знает, что он уродлив, не станет разглядывать свое отражение. Таким образом, мы получим возможность упразднить также и зеркальные мануфактуры. Представьте только, сколько рабочих пополнят, к своему удовольствию, армию подлинных граждан!

Продолжим: если тот, кто некрасив, не любит смотреть сам на себя, ему еще меньше резона показывать себя другим. Нужны ли нам в таком случае огромные хрустальные люстры, позолоченные бронзовые канделябры, великолепные факелы, из коих льется огнь блестящими снопами? Эти потоки света составят смешной контраст с тем обществом, на которое они будут изливаться; разобьем же эти люстры, упраздним это бесполезное великолепие, друзьям народа подобает жить во тьме и рассеивать ее исключительно светом своего разума. Долой светильники! Разбив их, мы превратим еще тысячи рабочих в жизнерадостных граждан.

Теперь представьте себе это восхитительное зрелище: каретники и шорники, ювелиры и кружевницы, стекольщики и бронзовщики, работники шелковых и зеркальных мануфактур — все дружно выходят на улицу вместе с женами и детьми и прогуливаются натощак и пешком — пешком все как один; без денег, но и без зависти, не имея хлеба, но и не зная унижений, не получая жалованья, но и не повинуясь хозяевам, нагие, но свободные, нищие, но гордые, не оскорбляясь более богатством сильных мира сего и наслаждаясь в свой черед истинным роскошеством, прекраснейшей привилегией богачей — праздностью![392]

Огюст Пюжен. Лестница палаты пэров в Люксембургском дворце.

Огюст Пюжен. Палата пэров в Люксембургском дворце.

Тогда-то и сбудется заветная мечта друзей народа: не станет ни бедных, ни богатых, ибо в свете богатым называют не того, кто обладает деньгами, а того, кто их тратит, хотя различие это не для всех очевидно; итак, между великими и малыми установится самое полное равенство; заключаться оно будет в том, что все станут малыми[393]. Вот о чем мечтают современные экономисты, и мечты их, исполненные самого чистого либерализма, осуществятся даже гораздо полнее, чем они думают; они будут довольны, они станут потирать руки: уместнее было бы их вымыть, но душистое виндзорское мыло, доставляемое в Париж из Марселя, к этому времени будет упразднено как самая бесполезная прихоть; суверенитет народа будет наконец признан, и демократический порядок восторжествует. Вы победите, господа противники роскоши; ваша система восторжествует повсеместно… Но что скажете вы, глубокие политические мыслители, когда выяснится, что триумф ваших идей привел не к чему иному, как к полному провалу ваших же принципов? Что ответите вы, если, обратившись за помощью к истории, мы докажем вам вещь самую удивительную: то, что вы полагаете безотказным способом установления демократии, есть вернейший способ возрождения аристократии? Блестящие историки, знаете ли вы историю? Почтенные законодатели, известен ли вам свод законов? — Быть может. — В таком случае вы должны помнить о происхождении законов против роскоши и понимать дух этих законов. Отчего в Риме и Венеции знатным сословиям запрещали роскошествовать? чтобы спасти их от разорения; а отчего римская и венецианская знать были столь могущественны? оттого что они не тратили свое состояние на вздорные прихоти, не обогащали народ своими заказами. Вы утверждаете, что богачи наживаются на страданиях бедняков, мы же, напротив, убеждены, что это народ наживается на безумных капризах богачей. Портной герцога де… разбогател именно потому, что герцог разорился, заказывая ему роскошные жилеты; Кремьё и Хоббс[394] составят себе состояние именно потому, что маркиз де… и граф де… разоряются, покупая роскошных лошадей. А вы требуете, чтобы юные любители элегантности ходили пешком! Благодарим покорно! Вы спасаете их от нищеты, которая уравняла бы их с вами, и лишаете трудящийся народ всех тех денег, которые эти безумцы готовы были им заплатить. Браво, господа, если вы и не предусмотрительны, то, по крайней мере, благоразумны. Вы исполняете помимо воли то, на что не поднялась бы рука у ваших противников; во имя народа вы воскрешаете те самые законы против роскоши, которые призваны этот народ погубить. Вы защищаете старинные состояния, мешая их владельцам выбрасывать богатство на ветер; вы тормозите рост новых состояний, которые могли бы соревноваться со старыми и тем самым поддержать равновесие; одним словом, вы способствуете воскрешению аристократии!.. но вам это простят, ведь вы заядлые демократы.