Парижские письма виконта де Лоне - Дельфина Жирарден

В прошедший вторник Мольер привлек во Французский театр много народу; впрочем, комедия разыгралась не только на сцене. Некий господин из партера не разделял всеобщего веселья; простодушные шутки «Мещанина во дворянстве» его возмущали. «Право, — восклицал он, — это отвратительно, это жалко, это грубо! С каких пор здесь представляют подобные фарсы? — Да тому уж сто семьдесят девять лет», — самым непринужденным тоном отвечал ему сосед. […]

26 января 1839 г. Роскошь убранства и вульгарность манер. — Несносный комфорт

Кажется, Париж наконец очнулся; милосердие пришло на помощь веселости: недаром мы к нему взывали. Поначалу все были так печальны, что отваживались танцевать только в благотворительных целях. Несчастные выручили счастливых; они возвратили в Париж развлечения и праздники, таким образом заранее отблагодарив своих благодетелей. Бал в пользу бывших королевских пенсионеров, назначенный на ближайший понедельник, будет, говорят, великолепным, как никогда; все балы, которые мы видели в прошедшие годы, столь прекрасные, столь элегантные, столь превосходно устроенные, с пирамидами цветов и рядами зеркал, с созвездиями свечей и галереями пышных арабесок, со столами, утопающими в цветах, и дивным оркестром, со всей этой роскошью, элегантностью, блеском, — все эти балы, как нам обещают, совершенно потускнеют на фоне бала, который состоится в Кружке двух миров[372]. Мы уже давно слышим рассказы об этих просторных залах, не уступающих залам королевского дворца, и это наводит нас на серьезные размышления о том, как неслыханно подорожало за последние три-четыре года убранство домов; это форменное безумие! Самый маленький диванчик стоит сто луидоров[373], самый скромный светильник — не меньше полутора тысяч франков. Стоимость оконной рамы равняется девичьему приданому, обстановка гостиной стоит столько же, сколько обучение сына, безделушки из будуара сгодились бы на уплату выкупа королю. Камины обтянуты бархатом с золотыми кистями, подлокотники кресла украшены кружевами; стены обиты роскошными материями, затканными золотом и серебром, такими плотными и такими прочными, что, пожалуй, удержались бы вертикально сами по себе, а при необходимости еще и поддержали бы те стены, которые они призваны украшать; это не шутка: обивка салона с каждым годом становится все плотнее, зато стены — все тоньше. Сказочно красивы занавески: они нынче двойные, тройные и висят повсюду. Дверь прячется за занавеской, шкаф прячется за занавеской, книжный шкаф тоже скрывается занавеской; порой в одной комнате можно насчитать восемь или даже девять занавесок, а поскольку все они разные, ощущение такое, точно перед вами выставка тканей. Мебель вся позолоченная; стены тоже позолоченные; в одном из элегантнейших парижских особняков, говорят, целых семь позолоченных гостиных, обставленных позолоченной мебелью. Так нынче принято. В залах для приемов царит однообразная роскошь. В салонах для бесед — как их называют в провинции — напротив, в чести самый изысканный артистический вкус. Сюда однообразию входа нет, здесь правят бал каприз, фантазия, а порой даже сердечные привязанности, ибо эти салоны служат приютом воспоминаний; здесь собрана мебель самых разных стилей и самых разных веков; здесь позволительно не печься о соразмерности деталей. Гармония здесь — в мыслях, вдохновлявших хозяйку дома. Эта шкатулка досталась ей в наследство от тетки; этот столик она получила в подарок от старого друга; вот эту мелочь привезла из Испании, а эту ей прислали из Константинополя, из Александрии, из Алжира; а вот эту безделку она выиграла в благотворительную лотерею. На маленьком мольберте, обтянутом красным бархатом, красуется портрет работы господина де М…; а вот этот прелестный рисунок принадлежит госпоже Д… А это что за кошмар? Это портрет хозяйки дома. Кто автор? Приятельница, а некогда и соперница. Прелестная жардиньерка получена в подарок от господина де Б…, великолепные фиалы — от госпожи X…, а откуда этот восхитительный ковер? — «Я купила его у одной бедной женщины, умиравшей с голоду». А над всеми этими милыми и бесполезными вещицами величаво царит увядший лавровый венок — бесценная святыня этого храма, награда за экзамен по греческому или латыни, за перевод с французского или на французский — награда, полученная возлюбленным дитятей, свидетельство его триумфа, память о дне великого праздника, всемогущий талисман, исцеляющий от горьких разочарований, предохраняющий от нескончаемых неприятностей, заветная мысль, предмет гордости, а быть может, и просьба о снисхождении. Ведь этот детский венок, брошенный среди бесчисленных экранов, курильниц, китайских болванчиков и прочего вздора, кажется, молит взоры, ослепленные таким обилием бесполезных предметов, о прощении, ведь он, кажется, заверяет: элегантная жизнь — не совсем пропащая, она повинуется не только правилам света, но и самому священному долгу, самой святой любви.

Странная, однако, вещь! чем богаче обставлены покои, тем проще нравы, тем вульгарнее манеры; кафе, театры и кружки соревнуются в обилии хрусталя, в числе картин и богатстве позолоты, но завсегдатаи этих великолепных заведений одеваются, как привратники, и разговаривают, как извозчики. Они не снимают шляпы — и какой шляпы![374] Они сопровождают приветствие хладнокровной бранью; они выкрикивают во весь голос то, чего, как им прекрасно известно, говорить вообще не следует; они шумно пьют скверное вино, горделиво курят скверный табак, торжественно прогуливаются в обществе некрасивых женщин. Богатство, которым они себя окружают, лишь подчеркивает заурядность их манер; ведь они предстают в ярком свете; их нельзя не заметить! Как прекрасно обрамление — и как унылы герои! Вообразите персонажей Тенирса в раме стиля Людовика XV[375] и не забудьте, что персонажи эти, к несчастью, живые.

Вся эта роскошь, собственно, не нравится нам не сама по себе, а потому что она сделалась абсолютной необходимостью; отныне все живут только ради нее, все занимаются только ею, все говорят только о ней. Право, никто больше нас не уважает комфорт, никто больше нас не восхищается хорошо устроенным жилищем, где продуманы все детали, где все уютно и удобно, где ничто не тяготит гостя и все призвано его порадовать, где каждый предмет, кажется, нарочно выбран хозяином дома ради того, чтобы пленить лично вас и убедить вас остаться в этом доме подольше. Мы очень высоко ценим эти завоевания цивилизации, но мы не желаем, чтобы люди посвящали им свою жизнь без остатка; не желаем, чтобы попечения о них сделались их главной заботой; не желаем, чтобы потребность в этих благах сделалась источником их терзаний; не желаем, чтобы уют требовал жертв, усилий, мучительных потуг, которыми вас поминутно призывают восхищаться. Хорошо, конечно, что мы заимствовали у англичан их комфорт[376], но было бы еще лучше, если бы заодно мы заимствовали также и способ им пользоваться, иначе говоря ту простоту, а вернее сказать, то благородное безразличие, которое превращает самую головокружительную роскошь в предмет повседневного обихода. Негоже, чтобы то, что, в сущности, представляет собой всего лишь хозяйственное усовершенствование, превращалось в предмет серьезных бесед. Сегодня, когда подают чай, разговор идет исключительно о заварочном чайнике и о том, в котором греют воду, а также вообще о том, насколько роскошно накрыт стол. За обедом все с величайшим вниманием рассматривают серебро и фарфор; не забывают и о хрустале; остаток вечера проходит в обсуждении выправки слуг и ливреи лакеев, породы лошадей и кучеров с пудреными волосами. Гости не интересуют никого; подаваемый обед тоже мало кого волнует; главное — выяснить, как он подан на стол — на русский или на английский лад[377], предъявят ли вам блюда в натуре или предложат меню, будет ли все это устроено, как у госпожи де В… или как у госпожи де Л. М… Все дело в этом. Недавно один из этих псевдоангличан очень любезно приглашал на обед одного из наших друзей. «Приходите в воскресенье, — говорил он очень настойчиво, — у нас будет…» Тут кто-то его прервал. «Кто же будет там за обедом, — пытался угадать наш друг, — наверняка какой-нибудь интересный человек, Ламартин, например… или Бальзак, он ведь недавно вернулся из Италии».

Потом мысли нашего друга — между прочим, ученого гурмана — устремились по другому руслу: «Быть может, имелись в виду не приглашенные, а сам обед; там наверняка будет страсбургский пирог или косуля, которую хозяин дома застрелил собственноручно».

Тем временем псевдоангличанин воротился к нашему другу. «Я непременно хочу видеть вас у себя, — продолжал он, — вы ведь придете, правда? У нас будет серебряный сервиз, совсем новый, очень модный, английский, по последней английской моде, — увидите, как это великолепно». И за обедом речь шла исключительно о сервизе, в честь которого, собственно, и был дан обед.