Путешествия с тетушкой. Стамбульский экспресс - Грэм Грин

понятие нравственности есть печальная компенсация, которой мы привыкаем довольствоваться и которая дается нам как отпущение грехов за хорошее поведение. В вордсвортском «видении» понятие нравственности не содержится. Я родился в результате безнравственного акта, как выразилась бы моя приемная мать, акта слепоты. Безнравственная свобода породила меня. Как же получилось, что я оказался в тюрьме? Моей родной матери, уж во всяком случае, была чужда какая бы то ни было несвобода.

Теперь уже поздно, сказал я мисс Кин, подающей мне сигнал бедствия из Коффифонтейна, я уже не там, где вы думаете. Возможно, когда-то мы и могли устроить нашу совместную жизнь и довольствоваться нашей тюремной клеткой, но я уже не тот, на кого вы поглядывали с долей нежности, отрываясь от плетения кружев. Я бежал из тюрьмы. Я не похож на тот словесный портрет, какой нарисовало ваше воображение. Я шел обратно к пристани и, на ходу оглянувшись, увидел шедшую по пятам скелетообразную собаку. Наверное, для этой собаки каждый новый человек воплощал в себе надежду.

— Эй, привет! — раздался голос. — Зачем шибко бежать? — И в нескольких ярдах от меня вдруг возник Вордсворт. Он встал со скамьи по соседству с бюстом освободителя Уркисы и направлялся ко мне, протягивая вперед обе руки, лицо его перерезала широкая, от уха до уха, улыбка. — Не забывали старый Вордсворт? — Он затряс мои руки и безудержно расхохотался, так что оросил мне все лицо брызгами радости.

— Вот тебе на, Вордсворт, — с не меньшим удовольствием произнес я. — Откуда вы тут взялись?

— Мой маленький детка, она велел Вордсворт ехать Формоса, встречать мистер Пуллен.

Я заметил, что он щегольски одет, в точности так, как представитель импорта-экспорта с кроличьим носом, и тоже держит в руке новенький чемодан.

— Как поживает моя тетушка, Вордсворт?

— О'кей, все хорошо, — ответил он, но в глазах у него мелькнуло что-то страдальческое, и он добавил: — Ваша тетя танцует черти сколько много. Вордсворт говорит, она больше не девочка. Надо переставать… Вордсворт беспокоится, очень-очень беспокоится.

— Вы поплывете со мной?

— А то как же, мистер Пуллен. Все поручайте старый Вордсворт. Он знает ребята Асунсьон таможня. Одни хорошие ребята. Другие шибко плохой. Вы все поручайте Вордсворт. Зачем нам всякий собачий кутерьма.

— Но я не везу никакой контрабанды, Вордсворт.

С реки послышался призывавший нас вой пароходной сирены.

— Вы все оставляйте старый Вордсворт. Он ходил смотрел пароход, сразу видел очень плохой человек. Надо быть шибко осторожный.

— Почему, Вордсворт?

— Вы попали хороший руки, мистер Пуллен. Все теперь оставляйте старый Вордсворт, он все делает.

Он неожиданно сжал мне пальцы.

— Вы брал картинку, мистер Пуллен?

— Вы имеете в виду Фритаунскую гавань? Да, она со мной.

Он с облегчением перевел дыхание.

— Вы нравится старый Вордсворт, мистер Пуллен. Всегда честный со старый Вордсворт. Теперь надо садиться пароход.

Только я хотел идти, как он прибавил:

— Есть дашбаш для Вордсворт?

И я отдал ему ту мелочь, которая нашлась в кармане. Какие бы неприятности он ни причинял мне в прежнем, утраченном мире, сейчас я был страшно рад его видеть. Судно кончали загружать, черные створки в борту были еще откинуты. Я прошел через третий класс, где прямо на палубе индианки кормили грудью младенцев, и по ржавым ступеням поднялся в первый. Я не заметил, чтобы Вордсворт взошел на борт, и во время обеда его также не было видно. Я предположил, что он едет третьим классом, чтобы сэкономить разницу для других целей, ибо не сомневался, что тетушка дала ему деньги на билет в первый класс.

После обеда О'Тул предложил выпить у него в каюте.

— У меня найдется хорошее виски, — сказал он.

И хотя я никогда не был любителем крепких напитков и предпочитал стаканчик хереса перед обедом или стакан портвейна после, я с радостью ухватился за его предложение, так как это был наш последний совместный вечер на пароходе. Снова дух беспокойства вселился в пассажиров, их словно захлестнуло безумие. В салоне играл любительский оркестр, и матрос с волосатыми руками и ногами, не слишком удачно одетый женщиной, крутился между столиками, ища себе партнера. В капитанской каюте, примыкавшей к каюте О'Тула, кто-то играл на гитаре и раздавался женский визг. Слышать здесь эти звуки было как-то странно.

— Никто сегодня спать не будет, — заметил О'Тул, разливая виски.

— С вашего разрешения, побольше содовой, — попросил я.

— Доплыли все-таки. Я уж думал, застрянем в Корриентесе. Дожди в этом году заставляют себя ждать.

И словно чтобы опровергнуть его упрек, послышался долгий раскат грома, почти заглушивший гитару.

— Как вам показалась Формоса? — осведомился О'Тул.

— Смотреть там особенно не на что. Разве что на тюрьму. Отличное здание в колониальном стиле.

— Внутри оно похуже, — сказал О'Тул. Вспышка молнии осветила стену, и лампы в каюте замигали. — Встретили, кажется, знакомого?

— Знакомого?

— Я видел, как вы разговаривали с цветным.

Что побудило меня вдруг быть осторожным? Ведь О'Тул мне нравился.

— Ах, тот, он просил у меня денег. А я и не заметил вас на берегу.

— Я смотрел с капитанского мостика — в капитанский бинокль. — Он круто переменил тему. — Не могу никак успокоиться, Генри, удивительно, что вы знаете мою дочь. Вы не можете себе представить, как я скучаю по девчушке. Вы мне не сказали, как она выглядит.

— Превосходно. Очень хорошенькая девушка.

— Д-да, — протянул он, — и мать такая же была. Если бы я женился еще раз, я бы выбрал некрасивую. — Он надолго задумался, потягивая виски, а я тем временем оглядывал каюту. Он не сделал попыток, как я в первый день, придать ей домашний вид. Чемоданы стояли на полу с ворохом одежды, он даже не взял на себя труд ее повесить. Бритва на умывальнике и книжка дешевого издания около койки — вот, очевидно, тот максимум, на который он был способен по части распаковывания. Неожиданно на палубу обрушился ливень.

— Ну вот, кажется, и зима наконец, — заметил он.

— Зима в июле.

— Я-то уже привык к этому. Шесть лет снега не видал.

— Вы тут уже шесть лет?

— Нет, перед тем жил в Таиланде.

— Тоже исследовательская работа?

— Да. Вроде того… — Если он всегда бывал так неразговорчив, то сколько же времени у него уходило на то, чтобы выяснять нужные факты!

— Как мочеиспускательная статистика?

— Сегодня целых четыре минуты тридцать секунд, — ответил он. И добавил с хмурым видом: — И день еще не кончился. — Он поднял стакан с виски. Когда отгремел очередной раскат грома, он продолжал, явно хватаясь за любую тему, чтобы заполнить паузу: — Так, значит, Формоса вам не понравилась?