Путешествия с тетушкой. Стамбульский экспресс - Грэм Грин

Ощущение, что я путешествую, было несравненно сильнее, чем в Восточном экспрессе, когда мы пересекали многолюдные границы. Река обмелела, и распространился слух, что дальше Корриентеса нам не пройти, потому что ожидавшиеся зимние дожди так и не выпали. Матрос, стоя на мостике, то и дело бросал лот. Оставалось еще полметра предельной глубины, сообщил мне священник и тут же двинулся сеять уныние дальше.

Впервые я всерьез взялся за чтение «Роб Роя», но мелькавшие за бортом пейзажи меня все время отвлекали. Я начинал страницу, когда берег находился в полумиле от нас, а когда поднимал глаза через несколько абзацев, до него было рукой подать — а может, это был не берег, а остров? В начале следующей страницы я опять поднял голову, и теперь река разлилась на ширину мили. Рядом со мной уселся чех. Он говорил по-английски, и я охотно закрыл книгу и стал слушать. Этот человек познал тюрьму и теперь в полной мере наслаждался свободой. Его мать погибла при нацистах, отец — при коммунистах, сам он бежал в Австрию и женился там на австриячке. Он получил техническое образование; решив обосноваться в Аргентине, он взял денег взаймы и организовал пластмассовую фабрику. Вот его рассказ:

— Сперва я разведал обстановку в Бразилии, Уругвае и Венесуэле. И что я заметил: повсюду, кроме Аргентины, прохладительные напитки тянули через соломинку. А в Аргентине нет. Я решил, что на этом сколочу состояние. Я выпустил два миллиона пластмассовых соломинок, но не продал и ста штук. Хотите соломинку? Отдам два миллиона даром. Они у меня так до сих пор и лежат на фабрике. Аргентинцы до того консервативны, что ни за что не желают тянуть через соломинку. Я чуть было не разорился, честное слово, — радостно закончил он.

— И чем вы занимаетесь теперь?

Он весело заулыбался. Я мало встречал на своем веку таких счастливых людей. Он всецело отбросил былые страхи, неудачи и горести, избавился от них начисто, как редко кому из нас удается.

— Произвожу пластмассы, — ответил он, — и предоставляю другим олухам делать из них что хотят, рискуя своими деньгами.

Пассажир с кроличьей физиономией, дергая носом, прошел мимо, серый, как это серое небо.

— Он сходит в Формосе, — сказал я.

— А-а, контрабандист. — Чех пошел с хохотом дальше.

Я снова принялся за «Роб Роя»; лотовой выкрикнул глубину. «Вы должны хорошо помнить моего отца, вы знали его с детства, ведь ваш отец был членом торгового дома. Но едва ли вы видели его в лучшую пору жизни, пока возраст и немощи еще не загасили в нем неуемный дух предприимчивости и коммерции». Мне пришел на ум отец, лежащий одетым в ванне, как позднее он лежал в гробу в Булони, и отдающий мне невыполнимые распоряжения. Я недоумевал, почему я испытываю нежное чувство к отцу и не испытываю никакой нежности к моей безупречной матери, которая с суровой заботливостью вырастила меня и определила в банк. Я так и не сделал постамента среди георгинов и перед отъездом выбросил пустую урну. Внезапно память воскресила звук сердитого голоса. Однажды в детстве я проснулся ночью, как случалось не раз, в страхе, что в доме пожар и меня забыли. Я вылез из постели и уселся на верхних ступеньках лестницы, успокоенный доносившимся снизу голосом. Неважно, что голос звучал сердито, он был тут: я был не один, и гарью не пахло. «Уходи, если хочешь, — сказал голос, — но ребенок останется со мной». Тихий убеждающий голос — я узнал отца — произнес: «Но ведь я его отец», и женщина, которую я звал мамой, отрезала, как захлопнула дверь: «А кто посмеет сказать, что я ему не мать?»

— Доброе утро, — проговорил О'Тул, усаживаясь рядом. — Хорошо спали?

— Да. А вы?

Он покачал головой.

— Всю ночь думал про Люсинду. — Он достал записную книжку и опять принялся записывать столбиком загадочные цифры.

— Входит в исследовательскую работу?

— Это не для работы.

— Заключили пари, придет ли судно вовремя?

— Нет-нет, я не любитель пари. — Он бросил на меня свой меланхоличный, озабоченный взгляд. — Я никому про это не рассказывал, Генри, — сказал он. — Многим это, наверно, показалось бы смешным. Дело в том, что я считаю по секундам, когда мочусь, и потом отмечаю, сколько на это ушло времени, и фиксирую час. Можете себе представить: на это дело в год у нас уходит целый день, даже больше?

— Подумать только! — отозвался я.

— Сейчас я вам это докажу. Генри. Смотрите. — Он раскрыл книжечку и показал страницу. Запись выглядела примерно так:

Июль 28-е

07:15 0:17

10:45 0:37

12:30 0:50

13:15 0:32

13:40 0:50

14:05 0:20

15:45 0:37

18:40 0:28

19:30? забыл сосчитать

…. 4 мин. 31 сек.

— Остается только помножить на семь, — продолжал он. — Итого полчаса в неделю. Двадцать шесть часов в год. На судне жизнь, конечно, нельзя считать за нормальную. Больше алкоголя от еды до еды. Опять же пиво дает себя знать. Вот, глядите — одна минута пятьдесят пять секунд. Это выше среднего, но у меня помечено два джина. Разумеется, существует множество вариантов, которые остаются без объяснения, а кроме того, в дальнейшем я собираюсь учитывать и температуру воздуха. Вот 25 июля — 6 минут 9 секунд н. з., то есть «не закончено». В Буэнос-Айресе я ходил обедать в ресторан и забыл книжку дома. А вот 27 июля — всего 3 минуты 12 секунд за весь день, но, если помните, 25 июля дул очень холодный северный ветер, а я не надел пальто, когда шел обедать.

— Вы делаете какие-то выводы? — спросил я.

— Это уже не моя забота, — ответил он. — Я не специалист. Я просто регистрирую факты и некоторые сопутствующие обстоятельства типа джина и погоды, они вроде бы имеют к этому отношение. Выводы пусть делают другие.

— Кто — другие?

— Я думаю, как закончу шестимесячные наблюдения, так обязательно обращусь к урологу. Мало ли какие он может сделать заключения на основе этих цифр. Эти ребята все время имеют дело с больными. А интересно же им знать — как все происходит у нормального среднего мужчины.

— А вы нормальный?

— Да. Я стопроцентно здоров. Генри. Приходится быть здоровым на моей работе. Я регулярно прохожу тщательный медицинский осмотр.

— Где? В ЦРУ?

— Все шутите. Генри. Неужели вы поверили этой сумасшедшей девчонке?

Он впал в грустное молчание — видимо, опять задумался о дочери — и, наклонившись вперед, оперся подбородком на руку. Островок, напоминающий гигантского