Да. Нет. Не знаю - Татьяна Булатова

– Алька, по телевизору, кроме этого вашего «По прозвищу Зверь», ничего не показывают. Все нормальные люди смотрят нормальные фильмы по видику.

Алечка сразу поняла, что ее саму к «нормальным» людям не причисляют, и задала еще один глупый вопрос:

– А видик-то у тебя откуда?

– По случаю, – таинственно произнесла Аурика Георгиевна, хотя могла бы просто признаться, что Наталья Михайловна купила его для матери в магазине бытовой техники, присовокупив к нему целую коробку видеокассет.

– Понятно. И что бандит?

– Какой бандит? – Аурика уже забыла, с чего начала.

– Ну, этот бандит, на актера похожий, которому внешность меняли.

– А-а-а-а, этот? Да ничего, умер в вашей частной клинике. Началось заражение, ну а дальше… В общем, знаешь, Алька, если тебе уж так нужна эта дача, я тебе дам деньги. Купи.

– Если тебе некуда девать деньги, – в очередной раз отказалась Альбина, – отдай их в детский дом. Или на восстановление храма Христа Спасителя.

– Нет, – тут же отказалась Аурика. – Я своих детей в детдом не сдавала и храм не разрушала. Не дам.

– Твое дело, – не стала спорить Алечка. – Как ты себя, кстати, чувствуешь?

– Я? Нормально.

– А Полина?

– И Полина нормально. А почему ты спрашиваешь? Я что, плохо выгляжу? – напугалась Аурика Георгиевна.

– Ты хорошо выглядишь, – успокоила мать Альбина. – Жизнь в загородном доме явно идет тебе на пользу.

– Я за собой слежу, – гордо изрекла Аурика и взбила прическу.

Алечке даже на какой-то миг показалось, что сама она выглядит в сто крат хуже, чем ее шестидесятичетырехлетняя мать. Волосы Аурики Георгиевны были тщательно прокрашены, брови там, где надо, выщипаны, кожа – словно изнутри светилась, ни одного пигментного пятнышка. Аурика, приметив пристрастный взгляд дочери, тут же встрепенулась:

– Шея, конечно, выдает. И руки, но я стараюсь.

– Еще бы не «стараюсь», – бесцеремонно вмешалась в разговор подошедшая Полина. – Нормальные люди сметану едят, а Аурика Георгиевна ее на лицо мажет. А сметана-то деревенская, чисто масло. Это с ума сойти!

– Может быть, тебе крем привезти? – предложила Алечка, погрустневшая при мысли о том, что она сама, в отличие от собственной матери, абсолютно своей внешностью не занимается.

– Не верю я в ваши крэмы, – тут же отказалась Аурика. – Очень много подделок, по телевизору рассказывали.

Алечка еле заметно улыбнулась и уже серьезно произнесла:

– По-моему, ты слишком много смотришь телевизор, мама.

– Это не я, – тут же отказалась Аурика. – Это Поля. Она все время смотрит.

– Ниче я не смотрю! – возмутилась наконец-то официально признанная членом семьи женщина. – Это Аурика Георгиевна все. Теперь еще этот компутер Наташенька привезет – и совсем человек умом тронется.

– Компьютер, – улыбнулась Алечка. – Мама, зачем тебе компьютер?

– Очень удобная вещь, – пояснила свое желание Аурика, на глазах превращающаяся в хрестоматийную жертву рекламы. – Особенно с процессором «Пентиум».

Альбина Михайловна вытаращила глаза на Аурику, но говорить ничего не стала, уехала расстроенной. Ей даже показалось, что сама она переместилась в лагерь отстающих в развитии, этакий класс коррекции, и даже на секунду пожалела, что не пошла в науку, увлекшись практической хирургией.

– Да ладно тебе, Алька, – успокоила ее Наташа, внимательно выслушав жалобу сестры, – видик, компьютер, «Пентиум»… Знаешь, сколько этих «Пентиумов» еще будет?! Глазом не успеешь моргнуть, как очередной «Пентиум» появится. Это я тебе как математик говорю. Но это такая все ерунда, по большому счету! Компьютеры-то мы себе купим, видики – тоже, а вот счастье – нет. А ты у нас, Алька, самая счастливая. У тебя, вон, Лерка есть. Муж законный. А у нас что?!

Насчет мужа Альбина Михайловна не возражала, а вот с дочерью было все как-то непросто. Непонятно как-то было. Оно, с одной стороны, вроде бы счастье, а с другой – черт-те что.

* * *

К своим семнадцати годам Лера являла собой тип дебелой красавицы, внешне похожей на женщин из рода Одобеску: тот же бочкообразный живот, те же худые мускулистые ноги, те же черные вьющиеся волосы, огромная грудь. Но, в отличие от матери, бабки и теток, у Леры были другие глаза. Светлые, почти белые, как непромытое бутылочное стекло. Точно такие, как у ее молчаливого отца – Валентина Евгеньевича Спицына.

Сочетание это вполне могло бы показаться красивым, если бы не странное выражение Лериных глаз. В них не было интереса. Они были пусты и даже мутноваты. Так выглядят глаза разбуженного человека, когда весь его вид говорит только об одном: «Оставьте меня».

Первым на это обратил внимание еще Георгий Константинович Одобеску, но, как это было ему свойственно, тут же эстетизировал отмеченный дефект внешности:

– Не глаза, а дымчатый кварц, – любовался он внучкой, но дальше этого любования дело не шло. Лера оставалась к прадеду почти равнодушной – всегда предпочитала ему деда Мишу, который не замечал в своей внучке ничего особенного. Профессора ее внешность не интересовала, он мог часами разговаривать с маленькой Лерой, получая в ответ односложные «да» или «нет». Аурика Георгиевна в оценках была более решительна и очень быстро обратила внимание своей дочери Али на некоторое, как она выразилась, «недоразвитие» ребенка.

– Что ты имеешь в виду? – вспыхнула Алечка.

– У нее совершенно не развита речь. Не сформирован интерес к играм. Она не взаимодействует со взрослыми, только смотрит или слушает, без обратной связи. Я предложила ей сложить пирамидку – ее не слушаются собственные пальцы. Ты не думала, что она, – Аурика Георгиевна кивнула головой в сторону неподвижно сидящей на диване Леры, – несколько аутична? Может быть, ее стоит показать психологам? (Она хотела сказать «психиатрам», но неожиданно смилостивилась.)

– Нет никакой необходимости показывать ее столь узким специалистам, – попыталась скрыть обиду Альбина Михайловна. – Я сама медик и прекрасно понимаю, каково физическое и психическое состояние моего ребенка. Валя тоже был тихим мальчиком. Я, насколько мне помнится, тоже никогда особой активностью не отличалась.

– Ты – да, – захохотала Аурика, чем напугала сидящую в стороне внучку: девочка вздрогнула. – Ты была тихоня. Но это не помешало тебе первой из сестер выскочить замуж, родить это (она снова кивнула в Лерину сторону) и выбрать боевую профессию хирурга-проктолога. Кстати, зачем ты вообще выбрала такую специализацию?

– Не начинай, пожалуйста, – ушла от конфликта с матерью Аля и попросила больше никогда не называть свою дочь «это», а «исключительно по имени».

– Да она ничего не понимает! – в сердцах выпалила Аурика Георгиевна.

– Она все понимает! – В голосе Алечки появилась несвойственная для нее жесткость.

– И вообще: зачем ты назвала дочь Лерой? – Иногда Аурика задавала вопросы совсем не по теме и не к месту.

– Нам с Валей нравится это имя, – еле сдерживаясь, произнесла Альбина Михайловна и мысленно пообещала себе минимизировать общение дочери с неуемной бабкой.

– Лера – холера, – ввернула Аурика. – Хоть бы прочитали, что имя означает, прежде чем ребенку его давать. Знаешь, дорогая моя девочка, – покровительственно обратилась она к дочери, – как корабль назовешь, так он и поплывет.

– Имя Валерия означает «здоровая и сильная», «крепкая телом и духом».

– То, что крепкая телом – не спорю… Ну а с духом станет понятно, когда вырастет. Пока что-то никакого здорового духа я в твоей дочери не вижу.

Альбина Михайловна обижалась на бестактность матери, но какие-то моменты в поведении дочери ее тревожили ничуть не меньше. Одно дело – флегматичность, медлительность, другое – исключительная сосредоточенность на себе самой. Алечка с надеждой ждала подросткового возраста дочери, но кроме обильных месячных и немотивированных капризов, связанных с подростковыми страхами (Лера боялась умереть от неизлечимой болезни), ничего не дождалась.

В итоге за все семнадцать лет обеспокоенные Аля и Валентин Спицыны могли констатировать только две истерики со слезами и хлопаньем дверьми, и обе оказались связаны со смертью родственников.

В первый раз Лерка рыдала из-за того, что Альбина Михайловна предложила ей пойти на похороны прадеда. Во второй – когда Аля, напуганная предыдущей реакцией дочери, попыталась отговорить ту от посещения умирающего Михаила Кондратьевича. Лера выла, ничего не объясняя, но как только оказалась у постели деда, тут же успокоилась. Никаких страхов – это стало стразу ясно – она не испытывала и со зверушечьим любопытством смотрела в изъеденное болезнью лицо профессора, таинственно улыбаясь.

Вернувшись с похорон, Лера, как ни в чем не бывало, включила телевизор и даже пару раз хихикнула, наблюдая за эксцентричным «Маски-шоу». Родители только переглянулись, но комментировать не решились, даже между собой. И отцу, и матери стало ясно, что в случае с Лерой физическая лень обернулась эмоциональной. Этой девушке было лень чувствовать: она тихо жила, послушно съедая все, что клали ей на тарелку, послушно надевая то, что покупали ей родители и тетки.