Четвертый Рим - В. Галечьян

4. АКАДЕМИК

Несмотря ни на какие изменения за оградой, жизнь в сумасшедшем доме шла своим чередом, но случаются события, которые не в силах предсказать даже величайшие историки. И вот как-то в один, с виду ничем не примечательный денек из-за пней вышел весьма странный субъект в джинсах, пиджаке спортивного покроя в крупную клетку, в сиреневом блейзере и ярких кроссовках. Вместо шляпы его голову охватывал выкрашенный желтой краской бумажный круг с полями, который он с недавнего времени никогда не снимал, а во время климатических невзгод прикрывал прозрачным целлофановым пакетом. Если бы в тот день на вахте стояли историки, они бы не пустили этого типа на порог, но ученые никогда не опускались до подобных рутинных дел, а, как обычно, дискутировали.

Вновь прибывшего встретил Иезуит, весь засиял, побежал к наставникам сообщить радостную весть, а пока он это делал, коллега историков бросился им навстречу с распростертыми объятиями. При виде новенького Губин весь заклокотал, а Тойбин просто упал в обморок. Нарцисс зачерпнул ладонью воды из бассейна, но, увидев собственные пальцы в солнечных лучах, более не мог оторваться от незабываемого зрелища и забыл обо всем на свете.

Маленький, худенький третий историк со всклокоченным гребешком волос на голове очень напоминал птичку и так же удивительно подпрыгивал при передвижении, будто готовясь взлететь в любое время. Однако эта птичка была вовсе не безобидной, ибо именно ее происками произошла отставка обоих историков, а появившийся в заведении академик возглавлял единственную в Москве действующую кафедру истории в Государственном университете. Старожилы имели несомненное преимущество в живой силе, но профессиональная солидарность все же не позволила им выбросить вновь поступившего через забор. Месть профессоров проявилась в том, что они отказались слушать историю Наперсткова, хотя прекратить его вульгарную интерпретацию мирового порядка им не удалось.

Историки, как люди деликатные, внимания на своих обидах не заостряли и, конечно, не подслушивали беседы Наперсткова с монахом. Казалось, они вовсе забыли об их существовании, как вдруг академик и Иезуит напомнили о себе самым поразительным образом.

Однажды, сразу после завершения обеда в столовой, когда еще только-только отстучали ложки и были отодвинуты миски, а пациенты, блаженно откинувшись на скамьях, внимательнейшим образом прислушивались к работе собственных желудков, Наперстков торжественно поднялся со своего места и громогласно объявил:

— Пришло время открыть вам, верные друзья, что я оказался здесь далеко не случайно, а был заслан из космоса. По велению своего Высочайшего Покровителя, я принял образ земного странника, но на самом деле я вестник Логоса, воплощаемого в Солнце. Великие Посвященные, посылаемые с секретной миссией, имеют своим символом Солнце; и потому на мне великий знак, — важно коснулся своего козырька Наперстков.

— Истинно так учит нас эзотерическая церковь, — поддержал оратора монах, а психи никак не прореагировали, ничуть не сомневаясь, что присутствуют на законспирированной встрече резидента римского Папы со своим новым агентом.

Один лишь Нарцисс робко промямлил:

— Скажите, космический странник, в ваших путешествиях во Вселенной не встречалась вам девушка несказанной красоты по имени Анита?

Наперстков пожал плечами, прося уволить его от подобных вопросов, и продолжил поддержанный монахом, а Нарцисс, потрясенный описываемой оратором картиной, даже не решался перевести дух.

— Ежесуточные бдения, когда душа моя, отправленная во внешний мир, совершала путешествие по всему человеческому пути от предыстории до наших дней, а мозг мой изучал собравшиеся здесь чистейшие души, позволили прийти к неоспоримому выводу… — Тут академик сделал многозначительную паузу и, раздувшись как лягушка, провозгласил: — Эпицентр Мирового Времени здесь! Мы с вами находимся у самого выхода оси мировой истории!

Психи удивленно посмотрели под ноги, но ничего, кроме заросшего грязью, заплеванного цементного пола, обнаружить не сумели. Тогда они доверчиво взглянули на профессоров, но те, не желая дискредитировать науку публичной сварой, дружно рыгнули. Впрочем, почти тотчас от зависти к первооткрывателю у Губина свело живот, и он стремительно выскочил из-за стола.

— Этот невежда бросился патентовать наше открытие. Глупец! — сардонически расхохотался Наперстков и тут же перешел на грозный тон.

— Призываю вас, господа, в свидетели. Первыми об открытии заявили мы! — и он покровительственно обнял Иезуита.

Потому ли, что значение открытия было неизмеримо велико, или скорее из-за того, что оно опередило свое время, но академику довелось жестоко пострадать. Возмущенный логикой теории, Тойбин схватил половник, подбежал к ученому и с криком: «Будет тебе наука!» — со всего маху ударил его по голове. В результате монаху пришлось вынести безжизненное тело Наперсткова во двор на руках.

Опередившие их профессора, не замечая ничего вокруг себя, чуть не сбили оппонентов с ног, но поскольку насмехаться над потерявшим сознание человеком они не могли, то лишь сновали вокруг недостойной парочки, сверкая глазами, топая и обмениваясь восклицаниями. Выяснение отношений они решили отложить на более позднее время.

Придя в себя, Наперстков лучезарно улыбнулся и поманил профессоров. Те, естественно, не двинулись с места, фыркая, как кони, и всячески выражая свое презрение парии. Однако великий поэт и его друг Орфей, чтобы не упустить космической информации, подступили к Наперсткову совсем близко.

Не унывающий академик решил не терять времени и заговорил, отчего-то заговорщицки подмигивая профессорам:

— Рождение Осевого времени ознаменовалось исчезновением старейших культур древности, существовавших тысячелетиями, и возрождением идеи империи за шестьсот лет до нашей эры в Индии, Китае, Греции и Израиле. Каждая из них собственными силами достигла вершин примерно одного уровня, и на земном шаре, как пики горной цепи, возникала универсальная по своему духовному значению сфера всеобщей истории. Внутри нее появилось все то, о чем размышляют люди и что непосредственно касается их. Тем, что свершилось, было создано и продумано в то время, человечество живет вплоть до сегодняшнего дня.

— По-моему, вы все время выпускаете из виду, что христианская церковь явилась самой великой и возвышенной формой организации человеческого духа, которая когда-либо существовала. Вы же сами учили меня, что Иисус — последний в ряду иудейских пророков — внес в христианство религиозные импульсы и предпосылки, от греков сюда перешла философская широта, ясность и сила мысли, от римлян — организационная мудрость. Православие через греческую ветвь цивилизации несомненно взяло в себя лучшие качества христианства, жаль лишь, что мы не овладели практицизмом римлян, — мрачно сверкая глазами на нового наставника вступился монах.

— Весь исторический процесс движется к Христу и идет от него по временной оси, — заюлил академик. — Более того, я бы хотел добавить, что христианская церковь оказалась способной соединить даже самое противоречивое, вобрав в себя все идеалы, считавшиеся до той поры наиболее высокими, и надежно хранить их в виде нерушимой традиции, — тут он вполне естественно вернулся к ранее начатой мысли.

— Лишь за пятьсот лет до нашего времени пути китайской, индийской, восточно- и западноевропейских культур разошлись окончательно. Запад первым вступил в век науки и техники, за ним последовала подотставшая Россия и лишь в прошлом столетии присоединился Китай. Совершенно новой, внесшей радикальное изменение в развитие Запада стала идея политической свободы, связанная с осознанием внутренней глубины бытия и личности.

— Ты все понял? — спросил Нарцисс Орфея почему-то шепотом.

Тот покачал головой.

— Я уяснил главное, — сказал он торжественно. — Все развитие истории шло по поступательной линии с единой целью — создать достойных божественного сознания индивидуумов.

Однако профессора по-прежнему не желали воспринимать Наперсткова с его отвратительным подмигиванием, хоть и не могли не слушать милую сердцу музыку родной терминологии.

— Видеть фактические данные об истинном расположении временной оси, обрести в них основу для создаваемой нами картины мировой истории означает: найти то, что, невзирая на все различия в вере, свойственно всему человечеству. Одно дело видеть единство истории и верить в него, и совсем иное — мыслить единство истории, соотнося свою веру с сокровенной глубиной величайших историков, твоих коллег, — решил подольститься Наперстков.

— Ты что подмигиваешь? — обрушился на Наперсткова Губин. — Хочешь меня переманить в свой лагерь?