Новый Мир ( № 2 2012) - Новый Мир Новый Мир

Впрочем, роль слова в «Школе для дураков» (1976) Саши Соколова гораздо значительнее. Недаром в нескольких интервью, данных писателем в последнее время из своего затворничества [2] , об этом его спрашивают чаще всего, а сами интервью, кажется, читают и перепечатывают по той же причине — вот, говорит сам автор, он даст если и не ключ, но хотя бы намек на разгадку своей прозы... [3]

Эта роль слова — прежде всего наименование.

Два из трех эпиграфов к роману непосредственно вводят эту тему: «Но Савл, он же и Павел, исполнившись Духа Святого…» (из Деяний Святых Апостолов) и «То же имя! Тот же облик!» (из «Вильяма Вильсона» Э. По). Сюда же, кстати, можно добавить и третий эпиграф — «группу глаголов русского языка, составляющих известное исключение из правил», как подробно аттестует их Соколов: глаголы выглядят так-то, но спрягаться должны иначе, чем можно было бы подумать, то есть надо знать их истинную природу (на которую и указывает правильное наименование). Эта же проблематика развивается и буквально в самом начале книги: «Так, но с чего же начать, какими словами?» — первая фраза романа, «река называлась», «станция называлась»...

В поддержку слову так же в начале книги бросаются списки, на которые часто распадается текст. Например, на той же первой странице следует полное перечисление того, что лежало в авоськах идущих от станции: «Чай, сахар, масло, колбаса; свежая, бьющая хвостом рыба; макароны, крупа, лук, полуфабрикаты; реже — соль». Списков (на которые намекал и эпиграф с правилом из русского языка) будет еще много, их необязательно все перечислять , но важно понять, что как за наименованием, так и за списками лежит не только болезненная акцентуация ребенка-аутиста. Да, это способ взаимодействования с миром, некоторого упорядочивания его на собственный манер, приучения его, попытка, структурировав его в соответствии со своими мыслительными особенностями, справиться с его столь трудной логикой. Но это и больше, ведь безумие очевидным образом (вспомним хотя бы традицию глоссолалии в религиозных культах) высвобождает речь из-под гнета формальных ограничений:  «В безумии, какова бы ни была его природа, мы должны различать, с одной стороны, отрицательную свободу речи, не притязающей более на признание, т. е. то, что мы называем препятствием к переносу, и, с другой стороны, своеобразные формы бреда, который — сказочный ли, фантастический, космологический, — требовательный, интерпретирующий или идеалистический, — объективирует субъект в лишенном диалектики языке» [4] . Потому что любой список — если это не просто список товаров в пристанционном сельпо при ревизии — хоть и представляет собой «неиерархизированное творение <…> сгусток сосуществований и одновременность событий» [5] , но и является в потенции своего рода «диаграммой сил, чистой записью внешнего», которая «не допускает никакой „внутренности”, она еще не сообщается с Единым как таковым. Она тем не менее заставляет разобщенные объекты (или инстанции объектов, такие как видимое и высказываемое) входить в формальное сочетание , где „внешность” остается, но приводится в движение своим „силовым” схватыванием» [6] . Cписки, повторюсь, еще будут [7] , но их роль — прикрытие, а в атаку пойдет то слово, что сообщается с Единым.

Слово крайне важно. Будучи произнесенным, оно единожды и бесповоротно наделяет сутью: «О нем, о почтальоне Михееве, — а может, его фамилия была, есть и будет Медведев?» Имя — это явно что-то большее, чем простая паспортная данность, оно исходит из мироздания, а не из формуляра в паспортном столе, и в нем же растворяется: «…как твое имя меня называют Веткой я Ветка акации я ветка железной дороги я Вета беременная от ласковой птицы по имени Найтингейл я беременна будущим летом и крушением товарняка вот берите меня берите я все равно отцветаю». Слово-имя сакрально, как у древних (когда знание о настоящем имени человека давало магическую власть над ним) [8] : «…ужели не подберем слов высоких, сильных и нежных взамен этих — чужих и мерзких. О люди, учители и ученики, как неразумны и грязны вы в помыслах своих и поступках!» — ужасается учитель, наблюдая похабщину на стенах в школьном туалете. Слово таинственно и почти запретно, как настоящее имя Бога: «…только не старайтесь узнать ее имя, а то я вообще не буду рассказывать». Слову, как в имяславии, дана, делегирована волшебная сила претворяющей метафоры, метафоры-метаморфозы, метафоры-становления: «…сравни колонию термитов с лесным муравейником, грустную судьбу листьев — с серенадой венецианского гондольера, а цикаду обрати в бабочку; преврати дождь в град, день — в ночь, хлеб наш насущный дай нам днесь, гласный звук сделай шипящим, предотврати крушение поезда…» Слово может изменить человека даже более радикально, превратив простых железнодорожников Николаева и Муромцева в японских поэтов Накамуру и Муромацу, перенеся их, беседующих при свете свечи, из железнодорожного депо в обстановку средневекового японского пейзажа: «…сегодня утром жена хотела пойти в лавку босиком, но я попросил ее надеть гета…» [9]

Имя может преобразовать отношения человека с окружающим миром, например со временем, с которым у героя изначально сложные отношения: «Видишь ли, у нас вообще что-то не так со временем, мы неверно понимаем время». Второй пример «не таких» взаимоотношений со временем уже намекает на разрешение темпоральной проблемы: «Правда, к тому времени, когда мы встретились с Норвеговым на платформе, ему, Павлу Петровичу, было, по всей видимости, уже безразлично, уважает его наш отец или не уважает, поскольку к тому времени его, нашего наставника, не существовало, он умер весной такого-то, то есть за два с лишним года до нашей с ним встречи на этой самой платформе. Вот я и говорю, у нас что-то не так со временем, давай разберемся». Слову дана власть выправлять отношения со временем, ибо оно отрицает в нем прошлое, отрицает разделение на прошлое/настоящее/будущее в единой вечности: «Смиритесь! ни вы, ни я и никто из наших приятелей не можем объяснить, что мы разумеем, рассуждая о времени, спрягая глагол   е с т ь  и разлагая жизнь на вчера, сегодня и завтра, будто эти слова отличаются друг от друга по смыслу, будто не сказано: завтра — это лишь другое имя сегодня, будто нам дано осознать хоть малую долю того, что происходит с нами здесь, в замкнутом пространстве необъяснимой песчинки, будто все, что здесь происходит,  е с т ь,  я в л я е т с я,  с у щ е с т в у е т  — действительно, на самом деле есть, является, существует. Дорогой Леонардо, недавно (сию минуту, в скором времени) я плыл (плыву, буду плыть) на весельной лодке по большой реке» [10] . В вечности разлита и вечная жизнь, которую можно извлечь, правильно наименовав сущности: «Уважаемый мастер, то были простые, но такие мучительные вопросы, что я не смог ответить ни на один и решил, что у меня приступ той самой наследственной болезни, которой страдала моя бабушка, бывшая бабушка. Не поправляйте, я умышленно употребляю тут слово  б ы в ш а я  вместо  п о к о й н а я,  согласитесь, первое звучит лучше, мягче и не так безнадежно». И бабушка, и любимый учитель Норвегов могут быть воскрешены словом, соберутся молекулами из земли, как покойники у Н. Федорова. Списки же сохранят то, где они жили, ту пристанционную землю, по которой они ходили при жизни, даже содержимое их дачных авосек, потому что забвению смерти противопоставлена вечная жизнь в слове: «Хорошо, но что еще носил наш учитель в то лето, да и вообще в лучшие месяца тех незабываемых (курсив мой. — А. Ч. ) лет, когда мы жили с ним на одной станции <…> а когда он стоял в тот день посреди деревянной платформы, казалось, он не стоит вовсе, но как бы висит над ней, над ее щербатыми досками, над всеми ее окурками, отгоревшими спичками, тщательно обсосанными палочками от эскимо, использованными билетами и высохшими, а потому невидимыми, пассажирскими плевками разных достоинств».

Слово, как живая и мертвая вода, может не только воскрешать, но и убивать: «Меня даже не цитируют, как бывало прежде. Все происходит так, словно меня, Норвегова, больше нет, словно я умер»; смерть только тогда реальна, когда подтверждена словом: «Помните, даже Савл, отдавший всего себя науке и ее ученикам, сказал, умерев: „умер, прямо зло берет”». Наречение, слово значительно, поэтому его надо охранять, защищать. Оно противопоставлено «голосам»: «Но лучше уйдем от них, уедем на первой же электричке, я не желаю слышать их голоса». Здесь даже двойной намек. Прежде всего, на те диссидентские речи [11] , что скрываются власть предержащими и недоступны простым людям: «Извини, пожалуйста, а что сказал нам Павел Петрович, давая книгу, которая так не понравилась отцу? Ничего, учитель не сказал ничего. А по-моему, он сказал: книга. Даже так: вот книга. <…> Затем он (отец героя. — А. Ч. ) тихо сказал мне: убирайся, я не желаю тебя видеть, сукин ты сын, убирайся куда хочешь». Цитата даже семантически выдает второй смысл: «книга», «учитель», изгнание сына — религиозный подтекст очевиден. Религиозная тема изящно перемешана с диссидентской — истинное слово не должно быть подслушано теми, кто к нему духовно не готов, как и теми, кто, наоборот, готов подслушивать, «стучать» и затем «насылать». Главный герой безумен, посему может слышать «голоса в голове», как вульгарно описывают безумие люди, похожие на его отца, вырывающего у него книгу, данную учителем, и внушающего, что в газетах «что нужно — то и написано». Но «голоса» в данном случае — это голос отца и прочих жертв пропаганды, герой должен прорваться через них, как через помехи и «глушители» в радиоэфире, к истинному Гласу призвания.