Несчастливое имя. Фёдор Алексеевич - Андрей Гришин-Алмазов

Симеон Полоцкий был только рад этому решению. Двор царевича Фёдора уехал из Кремля, оставив отца государя Алексея Михайловича так и не примирённым с сёстрами и дочерьми.

Словно раненая тигрица царевна Софья металась в своих покоях. Вот уже месяц, как она только издалека могла видеть князя Василия Галицына, и всё из-за Наташки. Змея, а не светлая царица русская, царевна стиснула зубы, её тело дрожало как в лихорадке, а взгляд был устремлён в ночную мглу. Гнев ещё сильнее распалял её. Ей, дочери и внучке русских царей, сидеть взаперти, когда эта дочь нищего дворянина пирует каждый день и разъезжает в открытой карете по Москве, нарушая все православные каноны. От этих мыслей царевна ещё сильнее хмурилась.

   — Придёт день, и я отомщу, — прошептала она в каком-то исступлении.

Царевна представляла себе то Наталью, ласкающую отца, то князя Василия в объятиях жены, и гнев переходил в ярость, хотелось схватить вазу, стоящую на столе, и разбить о стену. В покои вошла тётка царевна Татьяна Михайловна.

   — Што колобродишь? Аль по Ваське соскучилась?

   — Соскучилась, — зло выпалила Софья.

   — Таки вода сама под камень не течёт, а капля, однако, камень точит. — Татьяна Михайловна заглянула в глаза племяннице, казалось, в самую душу. — Надоть сделать видимость, што мы не просто усё простили Наташке, но и непомерно рады её возвращению в Кремль.

   — Прогибатси, словно вишня под снегом.

   — Чема сильнее ветка согнётси, тема сильнее потом разогнётси.

   — Да придёт ещё наше время.

Татьяна Михайловна внимательней посмотрела на племянницу, а про себя подумала: «Только первого мужика попробовала, а уже готова за него глаза выцарапать».

Вслух же сказала:

   — Завтрева поговорю с сёстрами, подарим Наташке большие бабкины серьги с изумрудами и монисто с лалами[141], глядишь, што-то с мёртвой точки и сдвинитси.

У Софьи, которая сама мечтала об этих серьгах, глаза загорелись ещё большим гневом, но, смирив себя, она сказала:

   — Если дозволити, я сама их снесу.

Обговорив всё, тётка с племянницей разошлись, всё ещё кипя ненавистью.

За окнами сыпал первый снег, укрывая ночные улицы.

Несмотря на первые числа ноября, зима рьяно навалилась, засыпая всё вокруг, не жалея ни людей, ни зверья. Андрей Алмазов, посмотрев на погоду, второй день не выходил из дому.

В горницу вошла кормилица и зло поведала, что пришёл его немчин, барон Дрон.

Андрей сам вышел навстречу другу. Де Рон в жалованной медвежьей шубе, не снимая её, так и прошествовал в светлицу к Андрею, оставляя мокрые следы от снега на полу.

   — Нехристь, — услышал Андрей вдогонку шёпот кормилицы. Однако по лицу друга понял, что тот чем-то озабочен.

   — Снимай шубу и садись ближе к печи.

Де Рон выполнил всё как по команде. Бросив шубу на лавку, Андрей присел рядом:

   — Ну, поведай, што там у тебе стреслоси?

   — Всё пльехо, далыни некюдо, — выдавил он печально. — Ты же ведаэшь, что мы, инородцы, живом на Руси как би отдельным мирком. И эсли один вдруг чэго сотворыт, другые эго прекрывают. Барон фон Штейн щитаэт, что я эго предаль и русскиэ больше эму не довэряют. Он не верэт нэ в какого капитана Злачека. А если он существует, то и у мена и у нэго просат сатэсфакции.

Андрей крепко задумался. Дуэль, по-русски поле, беспрепятственно дозволялась иностранцам на русской службе, пусть дерутся сколько хотят. К тому же, как правило, их дуэли были до первой крови и смертоубийством не кончались. Русскому же вызвать «на поле» разрешалось только с великого дозволения государя, притом по местническим записям проверялись древность рода и близость к государю предков дерущихся, соответствуют ли они одной ступени местничества. Если у одного предки занимали более высокие должности, то поле отменялось. Драться между собой могли только равные. А уж с иностранцами драться можно было только во время войны, на поле сражения, да и то если они из вражеского лагеря.

Андрей подумал, что теперь снова придётся сбрить бороду и напялить иноземный кафтан. Но и это не главное. Главное — чтобы после дуэли, даже если он погибнет, не всплыло бы, что он русский, ибо такой поступок уничтожит всё, чего достигла его семья. И даже то, что это всё сделано ради Руси, не оправдает его в глазах старшего брата и в глазах их сыновей.

   — Можешь поведати фон Штейну, што капитан Злачек будет завтрева с утра до заутрени, на свальном поле за слободой перекрёстков.

Проводив де Рона, Андрей отъехал к Матвееву и почти до вечера что-то обсуждал с ним. Домой вернулся вновь чисто выбритым. Кормилица, открывавшая дверь, даже перекрестилась:

   — И не совестно тебе, голый, аки нехристь окоянный.

Андрей молча прошёл в общую светлицу и, не раздеваясь, лёг на лавку возле печи. Кормилица вновь подошла к нему.

   — И чавой-то возле жены не спитца? — ехидно спросила она, но, не получив ответа, сплюнула и ушла в свою каморку.

Утром в немецком кафтане и парике Андрей оставил дом ещё до того, как проснулась его семья. Когда Андрей подъехал к слободе перекрёстов, у свального поля уже стояло несколько офицеров двумя группами. Спрыгнув с коня, он подошёл к де Рону и показно раскланялся. Оставив лошадей с одним из офицеров, все молча спустились по крутой тропинке на поле, где снег присыпал мусор. Де Рон должен был драться с фон Штейном, ибо оба являлись баронами, а Андрей, как Злачек, с фон Баком. Секунданты отошли в сторону. Дерущиеся обнажили шпаги и сошлись.

Четыре шпаги сверкали в слабом свете, сопровождаемые десятком глаз, не менее блестящих и безжалостных. Резкое движение, и шпаги, скрестившись, нарушили тишину звоном разгневанного металла. Было слышно только тяжёлое дыхание соперников и хриплое сопение секундантов. Изредка раздавался приглушённый шёпот. Глаза всех присутствующих блестели от возбуждения. Шпаги с лязгом скрещивались. Смерть балансировала на остриях лезвий, нетерпеливая и безжалостная.

Фон Бэк был старше Андрея и вёл себя агрессивнее. Он блестяще владел искусством фехтования, и длинная, прямая толедская шпага была для него привычным оружием. Седые пряди виднелись в его чёрных волосах и аккуратно подстриженной бородке, а выразительное лицо украшали два шрама.

Андрей, одетый в длинный зелёный немецкий кафтан, как непривычен был к европейской школе фехтования, всё же отражал удары соперника с искусством, приобретённым за десять последних лет-передряг. Его шпага первой попробовала крови, царапнув плечо противника, что вызвало лишь улыбку на лице фон Бэка. В ближайшие секунды он нанёс Андрею три неглубокие раны. Тем временем де Рон ранил фон Штейна в плечо. Видя это, фон Бэк решил поспешить. Лезвия вновь скрестились с ужасающим лязгом и вновь разошлись для того, чтобы ещё раз встретиться. Капитан непрерывно атаковал и неожиданно резким круговым движением обвёл соперника и вонзил шпагу в его бедро, нанеся глубокую рану. Как Андрей ни старался, но вскрикнул от резкой боли, подавшись назад, он споткнулся и упал, шпага фон Бэка пригвоздила его к земле. Свет померк, и темень заволокла сознание.

Приход сестёр и дочерей мужа Наталью Кирилловну неожиданно для неё самой сильно обрадовал. Вот и они осознали, что она всемилостивейшая царица. А при виде даров подумала, что о ненужной ссоре можно теперь забыть. Конечно, не сразу, ну всё-таки можно. Царевны ей больше не страшны. Она не показала, что ей сильно польстили серьги, и с достойным видом убрала их в ларец. Царевны Евдокия и Марфа Алексеевны, сильно растолстевшие за последние месяцы, попытались заглянуть в ларец мачехи. Софья же опустила глаза к полу.

В честь примирения решено было устроить пир на женской стороне терема, на который были приглашены жёны и дочери всех присутствующих в Москве бояр и видных вельмож.

Было подано такое количество настойки, наливки, вишнёвки и медовухи что можно было подумать, что пир давал царь, а не царица.

На резные дубовые столы покрыли скатерти красного бархата, расписанные зелёными травами.

Царица сидела за особым столом, на возвышении. За спиной у неё на стене висела большая икона Пречистой Девы с Предвечным Младенцем на руках, вокруг лика которой — святые угодники в златых венцах, «по коим разсыпаны скатен жемчуг, яхонты и сапфиры».

У расписанных стен палаты размещались столы для приглашённых. Середину палаты покрывали только приобретённые бухарские ковры с невероятно толстым ворсом.

Первой села царица. На ней красовались преподнесённые ей украшения, а всё оплечье было расшито скатным архангельским жемчугом. Затем ближе к царице сели сёстры царя Ирина Михайловна, Анна Михайловна, Татьяна Михайловна. Дальше шли тётки юных царевен боярыня княгиня Воротынская и боярыня Стрешнева и уж затем дочери царя царевны Евдокия, Марфа, Софья, Екатерина, Мария.