Высотка - Екатерина Завершнева

Ну что тут скажешь? Большое у тебя сердце, Ася Александровна. Все объемлет, все принимает — и никаких контрадикций. Несовместимое совмещается, с логикой у нас по-прежнему беда. Зато с психологией…

Я занимаюсь самоедством, потому что совесть надо как-то умащивать. Она говорит — низзя. А я ей — если немножечко, то мона и нуна, и потом — мы ведь ничего такого не делаем. Просто разговариваем. Просто смотрим друг на друга. Просто не расстаемся. Пьем чай, слушаем музыку в одни наушники, ходим за хлебом. По тонкому льду.

Митя, Митька, Митяй, мы летим прямо в лето, я держусь за тебя крепко-крепко — в воображении, не в жизни. Это необходимость такая, в жизни надо соблюдать дистанцию, иначе сорвешься с резьбы и поминай как звали. Никогда еще мне не приходилось краснеть, думала — не умею, а тут на тебе, стоит ему появиться в дверях, и у меня сразу пульс двести и щеки горят. А говоришь — скрывать.

Да на тебе все написано, печатными буквами, как на транспаранте — она влюбилась.

Остается надеяться, что не всерьез».

Митя огромный, улыбчивый, он с трудом помещается в ГЗшной комнате, он вообще нигде не помещается, такой масштаб. Вваливается поутру, чтобы меня, хорошую девочку соню, чем-нибудь молодецким ошарашить. Отхлебнуть из аквариума, например (я снова завела рыбок), якобы с бодуна (в его комнате вода из крана не течет, надо полагать). Нет, он приходит, чтобы меня увидеть, с самого утра, и тогда день сложится, и до вечера будет легко. Аквариум литров на пятнадцать поднимает играючи, я делаю вид, что злюсь, но глаза выдают — к черту рыбок, пусть пьет. Вода противная, в ней плавают сушеные дафнии, потому что за свежими червяками надо ехать в зоомагазин на Кузнецкий мост, а мне некогда, у меня опять жизнь. Но что нам какие-то дафнии, если девушка бросается спасать рыбок, и хочет спрятать улыбку, да не выходит, и ей возвращается вдвойне, и день начинается, когда солнце встает, и не заканчивается даже ночью?

У Митьки все с размахом, все по максимуму. Сорок шестой размер обуви (я спрашивала), шестидесятый шапки, которую он тоже не носит; зычный голос, легко перекрывающий грохот метро; грудная клетка гладиатора, о которую в первом же бою бесславно согнется неприятельское копье; вдобавок ко всему есенинская шевелюра, которую мы нещадно стрижем машинкой, но волосы прут как трава в огороде, три недели и снова надо стричь.

(И все кажется — мало сказано, недостаточно, не то. Ну что ж, усилим, доведем до точки.)

Волжский паренек, чуть-чуть не дотянувший до двух метров (честно признается, а другой бы округлил); всамделишный герой поэмы Маяковского «Хорошо!», красивый, двадцатидвухлетний капитан волейбольной сборной ВМК; былинный персонаж, которого не каждый конь выдержит — короче говоря, полное сумасшествие для женщин любых возрастных и социальных групп. И все это щедро обрушилось на меня, щедро и бескорыстно, делай что хочешь, решай сама.

(С бодуна, говоришь?

Глупости, Митька спортсмен, им пить не полагается. Это фигура речи такая, надо же что-то говорить, когда утром приходишь из аквариума отхлебнуть. Остальные менее аскетичны — высотка не просыхает сверху донизу, технари квасят по-черному, все больше водку, которую я не люблю, но тоже пью, а зачем — не знаю.)

Впрочем, по порядку.

Для начала мы познакомились не с Митей, а с его женой Ксенией. Баев откомандировал Петю на заселение меня, выдал ключ, приказал дождаться и только потом откупоривать пиво, коего он раздобыл цельный ящик, да не простого, а золотого. Пастеризованные «Хамовники» — это вам, чай, не у Пронькиных, сказал он самодовольно, выставив наши вещи и пиво за дверь Самсоновой комнаты. Идите, мне надо потолковать с профсоюзным боссом кой о чем, горячее будет объясненьице. Мы пожелали ему удачи и отправились обживаться в новой комнате за номером 1331, такой вот палиндромчик, а суеверия долой.

Вошли в комнату как в музей декоративно-прикладного искусства, сначала ничего не трогали, только смотрели. Рядовой студент так не живет. Митя у нас чей-то сынок или что? Но почему тогда в общаге? На столе электрический самовар (штука, ужасная с эстетической точки зрения, но полезная с практической — не надо будет с чайником на кухню топать), в шкафу сервиз на уйму персон, на тарелках тоненькие веточки сакуры (перевернула — мэйд ин Франс, фигасе), холодильник, диван, полка с книжками, стойка с кассетами, магнитофон… И настоящий, непроходимый богемный бардак, включающий пустую тару, стаканы, окурки, носки, журнал «PC Magazine», заплесневевший хлеб, бритву электрическую «Харкiв», эспандер, набор гантелей, кубки, волейбольный мяч с автографами не знаю кого… На полу пудовая гирька внушительного вида, в шкафу женская одежда, в ящике стола письма на имя Ксении Надеждиной и Дмитрия Соколовского (теперь мы знаем, как хозяев зовут, а то неудобно)… Бросилась к кассетам — наш человек, наш! Пинки, БГ, Алиса, Дорз, Дорз, Дорз. Дженис Джоплин — кто такая? чем знаменита? — выуживаем, ставим, знакомимся. Уже интересно — когда же он покажется, этот ваш Митя?

(Потом выяснилось, что бардак не его. Тут кто только не жил после того, как Митя съехал, вот и накопилось. У Митьки же всегда ни пылинки. Он ведь в армии был, рассказывал мне Кубик неделей позже, а я слушала и записывала в свой вечный фрейдовский блокнот. Про Митю интересно все. Теперь — особенно).

Велено ждать, я присела на диванчик, попрыгала слегка — мягкий. Обалдевший Петя упал рядышком, пиво греется, ждем.

— Занятно. Я даже не знаю, как выглядит хозяин комнаты, в которой мы теперь будем жить.

— У тебя всегда так. Птичка божия не знает, — проворчал Петя не без удовольствия. Мое легкомыслие, мнимое или реальное, выгодно оттеняло его взрослость и солидность. — Что там у Баева с Самсоном опять?

— Да ничего нового. Мужской разговор, раздел имущества. Баев надеется, что окончательный. Свежо предание, ага.

— И ты так спокойно об этом говоришь?

— А почему я должна беспокоиться? Если Самсон без памяти любит Баева — это его личное дело. Я его где-то понимаю — у меня к Баеву сходные чувства.

— Злая ты, — хмыкнул Петя. Я злая, он добрый, всегда есть чему поучиться друг у друга.

— Мне Пашку правда жалко. Кроме шуток, тут такая привязанность, на которую женщины, кажется, вообще неспособны. Удивляет другое — никто до сих пор не усомнился в баевской ориентации. Он такой мужской, наш Баев, пробы ставить негде.

— И это ты про своего возлюбленного.

— Мой возлюбленный тот еще фрукт.

Помолчали, поглядели на пиво, послушали, как тикают настенные часы — еще одно чудо цивилизации. И на что мне часы?

— Все бы хорошо, но пол здесь такой же пакостный, как и во всем ГЗ, жителя которого можно без труда узнать по желтым пяткам, тапкам и носкам, — вздохнул Петя. — Неужели они до сих пор натирают пол мастикой, как во времена культа личности?

— А я привыкла. Ну желтые, подумаешь. Зато здесь есть абсолютно все и можно ходить по мрамору в тапках. Один раз занырнул — и больше не выныриваешь, живешь на полном жизненном обеспечении. Здесь даже воздух свой собственный… Но самое главное — крыша. О, мой юный друг, ты не знаешь Москвы, если не бродил по крыше ГЗ!.. не стоял под часами с десятиметровой стрелкой!.. под барометром и гигрометром!..

— …который уже год как сломался и показывает великую сушь.

— В некотором роде это правильно. Тут у всех по утрам наступает великая сушь.

Пауза. Жестоко — после вчерашнего-то — всучить целый ящик и запретить его вскрывать. Вчера Петя снял нас с поезда тепленькими, в лабе продолжили, отдежурили ночную вахту, уговорили половину продовольственных запасов, выданных нам Данькиной мамой, плюс бутылочка домашней клюковки от А. К. Потому и жизнь теперь неспешная, и разговоры вялые, и шевелиться лень.

— Помню свой первый раз на крыше. Как поднимались на лифте, шли какими-то галереями… Круглые окна под потолком, ну эти, похожие на иллюминаторы… И стены метровой толщины. В такой стене даже небольшое окошко кажется подзорной трубой, как будто ты внутри подводной лодки.

— Тогда перископом.

— Что? А, да. (Доходит с трудом, мысли в голове катаются, как железные шарики: наклонишь голову — и покатились). Для кого эти окна — для небесного воинства?.. ГЗ вообще странноватое здание — лестницы сумасшедшие, которые никуда не ведут, коридоры, лифты с телефонами… О чем это я, собственно?..

— О твоем первом разе на крыше, — отозвался Петя (слушает все-таки).

— Точно. Мы доехали до геологического музея, повертелись там, и Данька сказал, что дальше нас не пустят, но он знает, как попасть на звездочку, на самый верх.

— И что, попали?

— Не-а. Кое-как до ротонды добрались, но нас оттуда турнули.

— Правильно. На шпиле и смотреть-то нечего — метеорологическое оборудование, парочка локаторов, сигнальные огни, ерунда, короче. Сама звезда из желтой стекляшки, изрядно покоцанной, вот и все.