Том 3. Последний из могикан, или Повесть о 1757 годе - Джеймс Купер

Гуроны отошли в сторону, видимо, решив дать врагам проход и не чинить им дальнейших препятствий. Но когда мимо дикарей проходила толпа женщин, внимание одного из индейцев привлекла яркая шаль, и он, не задумываясь, ринулся вперед, чтобы завладеть ею. Женщина, поддавшись скорее страху, чем желанию сохранить нарядную вещь, поспешно завернула в нее ребенка и прижала его к груди. Кора уже собиралась посоветовать ей поскорее отдать шаль, как вдруг дикарь выпустил из рук пеструю ткань и вырвал плачущего ребенка из объятий матери. Несчастная бросила свои пожитки окружившим ее дикарям и, совершенно обезумев, кинулась отнимать малыша у индейца. Гурон с мрачной ухмылкой протянул к ней одну руку, словно предлагая обмен, а другой схватил младенца за ноги и завертел над головой, словно для того, чтобы повысить цену выкупа.

— Вот!.. Вот!.. Все! Все бери! — задыхаясь, молила женщина, непослушными, дрожащими пальцами срывая с себя украшения и все, что попадало под руку.— Бери все, только отдай ребенка!

Дикарь презрительно отверг ненужные ему тряпки, но, увидев, что шаль уже досталась другому гурону, испустил неистовый вопль; мрачная усмешка на его лице сменилась свирепой яростью; он размахнулся, ударил ребенка головкой о скалу и швырнул бездыханное тельце к ногам матери. Секунду женщина стояла неподвижно, словно живая статуя отчаяния, безумными глазами глядя на обезображенный трупик младенца, еще так недавно с улыбкой прижимавшегося к ее груди; затем она подняла лицо к небу, как бы призывая бога обрушить проклятие на виновника злодеяния. Но она не успела принять на себя этот грех — рассвирепевший от потери добычи и распаленный видом крови дикарь милосердно рассек ей лоб томагавком. Несчастная рухнула наземь, но перед смертью успела притянуть к себе ребенка, сжав его в холодеющих объятиях с такой же любовью, с какой укачивала при жизни.

В этот критический момент Магуа, приложив руки ко рту, издал пронзительный зловещий боевой клич. При этом хорошо знакомом звуке рассыпанные по лесу индейцы встрепенулись, словно боевые кони, заслышавшие сигнал, и под ветвистыми сводами чащи, а также на равнине, немедленно раздался такой вопль, какой не часто вырывается из человеческого горла. Всех, кто с замиранием сердца внял этому вою, охватил не меньший ужас, чем если бы они услышали трубу Страшного суда.

В ответ на этот сигнал из лесу выскочило более двух тысяч краснокожих, которые с неимоверной быстротой рассыпались по роковой равнине. Не станем останавливаться на кошмарных сценах, следовавших одна за другой. Повсюду, в самом своем ужасном и отвратительном обличье, царила смерть. Сопротивление только распаляло убийц, продолжавших осыпать жертву страшными ударами даже после того, как она давно уже рассталась с жизнью. Потоки крови можно было сравнить лишь с рекой, прорвавшей плотину. Многие из дикарей, все более сатаневших и терявших рассудок от этого зрелища, опускались на колени и, словно дьяволы, ликуя и захлебываясь, утоляли жажду багровой влагой.

Дисциплинированные регулярные части быстро сомкнули ряды, пытаясь устрашить нападающих видом военного строя. Попытка их отчасти удалась, хотя многие солдаты, тщетно силясь обуздать дикарей, лишились незаряженных ружей, которые были попросту вырваны у них из рук краснокожими.

Долго ли продолжалась резня — этого, разумеется, никто не заметил. Парализованные ужасом, Кора и Алиса беспомощно простояли на месте минут десять, показавшиеся им целой вечностью. Как только посыпались первые удары, женщины, толпившиеся вокруг сестер, еще плотнее, с криком и воплями, окружили их, лишив возможности искать спасения в бегстве. Теперь же, когда страх и смерть рассеяли толпу, девушки не трогались с места и продолжали стоять в полном одиночестве: куда бы они ни направились, все равно их всюду поджидали вражеские томагавки. Со всех сторон неслись крики, стоны, мольбы, проклятия. В эту минуту Алиса заметила высокую фигуру отца, спешившего по равнине к французскому лагерю. Старый полковник, пренебрегая опасностью, действительно торопился к Монкальму, чтобы потребовать у противника запоздалого конвоя, полагавшегося англичанам по условиям капитуляции. Сотни сверкающих топоров и оперенных дротиков угрожали жизни ветерана, но индейцев, даже в самом пароксизме ярости, останавливало его спокойствие. Порой он отстранял вражеское оружие все еще сильной рукою, порой гуроны сами уступали ему дорогу, словно не находя в себе мужества осуществить свои угрозы. Кроме того, мстительный Магуа, к счастью, искал сейчас свою жертву именно в шеренгах того отряда, который только что покинул полковник.

— Отец! Мы здесь, отец! — закричала Алиса, когда Манроу проходил недалеко от сестер, видимо, не замечая их.— Отец, на помощь, или мы погибнем!

Девушка вновь и вновь повторяла свои отчаянные призывы таким тоном, который мог, казалось, растопить даже каменное сердце, но ответа не последовало. Один только раз старик как будто уловил звук ее голоса, потому что остановился и прислушался, но тут Алиса без чувств упала на землю, а Кора опустилась рядом с ней на колени и с беспредельной самоотверженностью прикрыла собою ее безжизненное тело. Манроу, решив, что ослышался, печально покачал головой и заторопился дальше, побуждаемый сознанием своей ответственности и долга.

— Леди,— заговорил Гамут, которому, при всей его беспомощности и никчемности, даже в голову не пришло покинуть вверенных ему девушек и пуститься в бегство.— Это праздник исчадий ада, где не место христианам. Встаньте, и бежим!

— Ступайте,— ответила Кора, не спуская глаз с бесчувственной сестры.— Спасайте свою жизнь! Мне вы уже не поможете.

Выразительный жест, сопровождавший ее слова, дал понять Давиду, что решение девушки бесповоротно. С минуту псалмопевец стоял, наблюдая за темнокожими дикарями, которые, со всех сторон окружив его, продолжали свое страшное дело; наконец он выпрямился во весь свой огромный рост, грудь его начала вздыматься, лицо оживилось, свидетельствуя о силе переполнявших его чувств.

— Если израильский отрок смирял больную душу Саула звуками своей арфы и словами святых песнопений, то не уместно ли и теперь испытать могущество музыки? — сказал он.

И, возвысив голос, он запел с такой силой, что его услышали даже здесь, среди шума резни. Дикари не раз бросались к маленькой группе в надежде ограбить беззащитных сестер и унести с собой их скальпы, но всякий раз останавливались послушать, как поет этот странный, словно приросший к месту человек. Изумление их вскоре сменялось восхищением, и они устремлялись к другим, не столь отважным жертвам, откровенно восторгаясь мужеством, с каким белый воин пел спою предсмертную песню. Ободренный и обманутый таким успехом, Давид еще более напряг голос, чтобы усилить благотворное, как он полагал, воздействие духовной музыки. Однако непривычные звуки привлекли к себе внимание проходившего вдалеке дикаря, и тот бросился на голос, перебегая от группы к группе, как хищник, который, облюбовав для себя наиболее достойную жертву, не желает тратить силы на остальное стадо.