Барсуки - Леонид Леонов

Настя не уходила и не отвечала. Опустив голову, она чертила по деревянному, наслеженному настилу пола резкий угольчатый узор. В углу висел глиняный рукомойник, из него капало в бадью. Звук капели походил на стучанье маятника.

– Ты помнишь... – странным голосом начала она и губы у нее запрыгали. – Ты тогда на крыше стоял, а я подглядывала за тобой из-за занавески. Ужасно боялась, что упадешь... Я ведь тогда не знала тебя, а боялась. Вот и теперь, сердце замирает, глазам больно глядеть на тебя... Ты Катушина помнишь? Он к маме ходил, чуть не всю жизнь ходил, ты знал про это? Придет, сядет у кровати и сидит... Я вот таких не понимаю, и Мишку не понимаю, – как воск делается от одного слова! По-моему, любовь – это когда страшно... Вот точно птица в клюве несет... а вдруг уронит? тогда страшно... – казалось, она бредила на яву, и Семен отвел глаза, точно трусил ее черных глазных впадин. – Вот и ты, не упади, смотри!.. Слушай, ты, когда убивал, тебе было страшно? Было или нет, говори! Как ты его убил?..

– Об этом нельзя... – неопределенно отвечал Семен. – Мы с тобой разные, Настя. У нас не по вашему это делается, мы не каемся. Убит, – значит нужно было! – было заметно, что Семен говорит об этом с трудом.

– Сколько лет с тех пор прошло?.. – думая о чем-то своем, спросила она.

– С каких пор?

– А вот, как мы с тобой... на крыше тогда, – у Настина переносья проложилась морщинка заботы.

– Да семь... восемь.

– Восемь, – повторила она и поднялась с колен...

... Во все последующие дни в Настиных движеньях проглядывала тихая сосредоточенность и робость. В отношениях к Семену, которого продолжала навещать, явилась молчаливая наблюдательность, наружно-нежная заботливость. В приходы Насти его лицо делалось серо и неприветливо. Настя приходила прибрать землянку, носила обед, сидела возле – как и Катушин! но сама сходства этого не замечала. Иногда полускрытая улыбка обегала ее губы. Иногда, напротив, омрачалось вдруг ее смуглое, только что пророзовевшее смущеньем, лицо, – натыкалась память на стремительную страсть Жибанды, который вернется не сегодня-завтра и разбудит ее от ее обманчивого сна.

Это и случилось в один из вечеров, в конец поздней осени. К Семену, в зимницу, собрались барсуки. Жир в черепке пылал ярче и трескучей, чем обычно. Жарко натопленная печь разливала расслабляющую духоту, насыщенную сверх того запахом вчерашней еды, мокрых шинелей и острыми испареньями усталых ног. Весь день прошел в работе: во исполненье Семенова плана усложняли доступы к барсуковскому месту новыми сетями западней и ям. И потому, что пищей у них были лишь капуста, хлеб и вода, употреблявшиеся в изобильи во всяких смесях, ныне, расположась всюду – сидя и лежа, следили они с хмурой мечтательностью за изголодавшимся воображением: о мирном житии, о махорке, о женской ласке, о жирных щах. Дмитрий Барыков, босой и нечесаный, лениво растягивал гармонь, но сипела та как в простуде, и не удавалась песня.

– Брось ты... нехорошо у тебя выходит, – осадил его Гарасим, дожигая накаленным шилом самодельную трубку. Он сидел на корточках возле печки, шипящие струйки дыма шли от его рук.

Барыков пугливо и тупо скосил на того белесые глаза и сунул гармонь под лавку. Опять заступила место тишина, земляная, самая тихая.

– Эха, бычатинки ба, – вздохнул Петька Ад, сидевший с вытянутыми ногами на полу, и кротко зевнул. – Пострелять ба... долгоухого видал даве.

– Из пальца не выстрелишь... – осадил и этого Гарасим: – ... а патронов я тебе не дам.

Опять текли минуты скучного, зевотного молчанья. Только шипело в древесине Гарасимово шило, да стучал в стене домовитый древоед. Внезапно говор и шум за дверью. Люди прислушались. Петька Ад сонно уставился на дверь. – Они вошли чуть не все двадцать два сразу, свежих от морозца, отряд Жибанды, – щурились на пламя. Остававшиеся встретили вернувшихся восклицаньями и расспросами. Первым вошел Юда в папахе, заломленной назад.

– Почтение друзьям! – сказал размашисто он, увидел Настю возле Семена и подмигнул своей догадке, опуская глаза. – Как попрыгиваешь, дядя Винтиль?

– Попрыгаешь тут... утопа, а не жизнь, – отвечал с ворчаньем Прохор Стафеев. – Курева-то привез хоть, чорт табашный?

– Курево, папаша, вредно. С него грудь трескается... – он больно похлопал Прохора по плечу. – Не плакуй, папаша, привез, привез! И мясца захватил кстати...

– От! Истинно табашный чорт... – умилился Прохор Юде.

– И спиридончик есть! – подхватил Брыкин, но сообщенью его как-то никто не внял.

– Бедрягинцы пожертвовали... – отвечал Юда на вопросительный взгляд Семена и малыми горстями, точно дразнил, стал высыпать на стол махорку из карманов, из какой-то тряпки, отовсюду, где есть место. – Доброта сердца!..

– То-то, пожертвуешь! – понятливо засмеялся Гарасим, двигая бородой. – Мясо-те вели на кухню отнести...

А уж втаскивали и развязывали укутанные в мягкий хлам бутыли с самогоном. Петька Ад сыпал прибаутками. – Уже через минуту, когда вошел Жибанда, не узнать было зимницы. Колебались тяжкие слои махорочного дыма, даже мешали глазу видеть. Не торопясь ни с мясом, ни с вином, плодами мечтаний мучительно-долгих недель, барсуки наслаждались крепкими затяжками едкого, крупно-зернистого самосада. Гул голосов стал глуше и походил на удовлетворенное урчанье. Всякий из новоприбывших ухитрился найти себе место. Брыкин сидел на вытянутых ногах Петьки Ада, который, лежа прямо на полу, с видом истинного блаженства сосал дым из огромной, по росту ему самому, самокрутки. И чем обильней валил дым и вспыхивала огнем бумага, тем больше соловели золотушные Петькины глаза.

– Ишь, прямо броненосец себе свернул! – сказал Юда, сидевший на чурбаке над самым Петькой, и толкнул Петьку ногой в бок. Но тот не услышал, вытягиваясь в одну прямую вместе со струйкой дыма. – Всю махорку один выкурит! – и опять толкнул.

– Зашелся, – одобрительно откликнулся Гарасим, ссыпая махорку в мешок. Подобье усмешки расправило ему ненадолго жестокие складки, бежавшие от тонкого носа к широкому рту.

Тем временем Жибанда подошел к Насте.

– Что это ты там за белье у себя развесила? – полушутливо и слышно для Семена спросил он, крепко пожимая Семенову руку. – Зашел, а там ровно занавески висят, не пройти...

– Да я тут белье постирала. Сушится, – сухо ответила Настя, и брови, точно под холодным ветерком, набежали одна на другую. Она неумело скручивала самокрутку себе и пальцы у нее дрожали.

– Так ведь ты недавно мне стирала, – не догадался Мишка, глядя ей на руки.

– Это я ему вот стирала, – небрежно мотнула головой на Семена Настя и отвернулась прикурить к Тешке-летучему. Тешка сидел неподалеку и, дрыгая ногами, хохотал над очередной выходкой Юды.

– А-а... – спокойно протянул Жибанда, разом уясняя смысл всех прежних Настиных недоговоренностей. Понял и о кладе, которого с такой жадной мукой добивался. – Ну-ну, пускай его сушится! Юда, – крикнул он назад, отвари мясца на закуску... распечатывай угощенье-то.

– Накрали-то много? – пошутил Семен.

– А жрать что станешь, коли не красть, как ты говоришь?.. – отшутился Мишка, укрощая в себе внезапную вспышку. – В десяти местах просил – не дают. А стукнул раз, ну и потащили всякого добра... Ты свои рассужденья брось, не время теперь! Про отца слышал?

– Нет, а что отец? – заблестевшими глазами Семен окинул гомонивших барсуков, мешавших слушать.

– Как же, под боком у тебя, а не знаешь! – закуривая говорил Жибанда. – В гору Савель Петрович попер. Не знаю, правда ли, председателем в Ворах нонче, сказывают. Не знаю, как уже и верить... больно уж врунист Бедрягинец тот, что сказывал. Орудует, говорит, ваш Савелий...

– Орудует, – покачал головой Семен. – Надоело, значит, в мужиках-то сидеть! А ты не врешь? – прищурился он вдруг и усмехнулся, показывая, что готов принять и за безвредную шутку нешуточное Мишкино сообщенье.

– Вру, как и мне врали... – уклонился Мишка. – Юда, друг, передай огоньку... опять затухла! И не в том еще дело, – продолжал Жибанда, вот, видишь?.. – он протянул Семену трепаную свою папаху.

– Ну, что ж, вижу. Шапка твоя... старая шапка, – с непонятной враждебностью сказал Семен.

– Шапка-то старая, да дело-то новое. Дырку видишь? Значит сзади было стреляно, свои стреляли... Я головой учуял.

– Сзади, – повторил Семен, – а ты знаешь кто? – и приподнялся на здоровой руке.

– Ты лежи, лежи... – сделала встревоженное лицо Настя.

– Э, ничего ему не будет теперь... – отстранил ее за плечо в сторону Мишка. – Не лезь уж!..

– Ты сам не лезь! – вспыхнула Настя и вдруг поймала острый, наблюдающий сквозь махорочную завесу взгляд Юды. – Смотрит!.. – покривилась она и сильно затянулась из папироски.

– Он, что ли, стрелял? – тихо намекнул Семен.

– Да нет, ему не из чего... На Брыкина мне думается. На вершок и промазал-то! Юда без промаха бьет...

– А Воры-то взяты, что ли, были?

– Взяты ли, сами ли сдались... Какая тебе разница?