Первые воспоминания. Рассказы - Ана Матуте

— Паршивцы, вы забрались в хижину, сбили замок. Мало того, ходили к загородному дому.

— Да, да, дон Анхелито, дай руку, пойдем скорее, я сразу понял, чего ты хочешь. Ты хочешь снова побывать в хижине, идем, дон Анхелито, идем, ты расскажешь нам еще раз, что делал дедушка с женой угольщика, которой едва доставал до пояса. У нее была родинка между глаз, совсем как у индианок, которые их себе рисуют. Ты говорил, что она была иссиня-черная.

— Наверное, от угля, — засмеялся Гальго.

А дон Анхелито заплакал, закрыв лицо руками, и Гальго, видевший его впервые, положил ему руку на плечо и сказал без всякой насмешки:

— Полно, полно, дружище.

Дон Анхелито посмотрел на него сквозь раздвинутые пальцы, будто сквозь рваный веер, и проговорил:

— Что станет с миром в ваших руках?

Вот тут уж Гальго рассмеялся и сказал, что мир еле дождался, чтобы он наконец взял его в свои руки.

XII

Дом, который знал Гальго, стоял на отшибе, среди нескольких берез; его заржавленные ворота открывались лишь для того, чтобы пропустить машины. Синяя крыша ничем не отличалась от крыш других домов. Свет в окнах не горел.

— Он зажигается только по ночам.

Они приехали туда на трех велосипедах: старом и новом Хуана (старый починил Гальго) и велосипеде Анастасио, шофера грузовика. Обычно в столь ранний час его велосипед стоял у будки. Гальго сказал: «К восьми мы вернемся». Но они вернулись гораздо раньше. В половине седьмого велосипед Анастасио снова стоял на своем месте, покорно прильнув к стене, будто не имел к ним никакого отношения.

— Нас никогда не впустят туда, — еле слышно прошептал Хуан на ухо Андресу. Но Гальго услышал.

— Впустят, если будут деньги. С деньгами все можно.

Гальго откроет им маленькую дверку черного хода. Так он обещал. И они смогут проникнуть еще в одну тайну, как проникали через пролом в стене гелиотропов. И вот они уже далеко, в грязном месте, где их окружали не привычные деревья, кусты и крапива, а разбитый асфальт, покрытый пылью, и где они, Хуан и Андрес, прятались под наглухо закрытым окном, через жалюзи которого не проникали ни свет, ни голоса, ни хотя бы отзвук безграничного блаженства Гальго. Гальго входил туда, его знали, он был взрослым. Гальго впускали внутрь через темную дверку, и там он носился галопом, словно горящий конь с полыхающей гривой, по райским просторам, таинственным и пока еще пугающим, заманчивым и вместе с тем ненавистным. С деньгами все можно, и Гальго входил туда со своими деньгами. Нет, не со своими, а с деньгами, спрятанными дедушкой в комоде вишневого дерева, над которым висело зеркало, где Хуан видел отражение своей будто отсеченной головы. Раньше деньги нужны были совсем для другого: чтобы за бутылкой анисовой настойки, тошнотворной и соблазнительной, вести жаркие споры, играть в замусоленные карты, курить американские сигареты (как говорил Андрес); украдкой делить деньги, держать необычные пари и слушать среди размалеванных лестниц бара забавные истории дона Анхелито, которого они поили мятным ликером при мертвенном освещении неоновых ламп, недавно приобретенных хозяином этого заведения. Да, прежде деньги нужны были совсем для другого.

Когда Гальго выходил из дома, Хуан вглядывался в его лицо, стремясь обнаружить в нем хоть какие-нибудь перемены. Но Гальго садился на велосипед Анастасио как ни в чем не бывало. Он выходил из дома таким же, каким входил туда. Гальго не менялся.

Казалось, будто он безжалостно топчет все, что встречается ему на пути, обнажает любую тайну, чтобы испепелить ее. Так же, как он это сделал со звездами.

— Откуда он знает про звезды? — спросил Хуан Андреса.

— От Бруско.

Андрес рассказал Хуану, что Бруско было больше сорока лет и он торговал канделябрами, шкафами с двойным дном, красными и голубыми фонарями, ангелами, драгоценными камнями, медалями и монетами с изображением императоров. Бруско хорошо знал звезды, истории всех водорослей, морских течений и говорил, что море — это оборотная сторона неба, к которому выползли тени людей по песку. Однажды Бруско увел к себе Гальго. И долгое время они жили вместе. Но Гальго заставил его пролить немало слез, потому что всегда был таким, каков есть. Это случилось еще перед тем, как отца посадили в тюрьму, тогда они жили на улице Эстерерия, за собором. Бруско даже собирался убить Гальго, но, конечно, не убил, да и зачем ему было убивать его. Наоборот, если Гальго надоедало у него и он уходил, Бруско шел искать его в бары, чтобы вернуть. И еще Андрес рассказал Хуану, что Гальго смеялся над Бруско, ругал его, но потом снова возвращался к нему, усаживался в глубине лавки, брал газету и читал страницы, где писали о боксе. И все делал назло Бруско. Но Бруско все прощал Гальго. Правда, это было до того, как отца посадили в тюрьму, а потом перевели в лагерь для заключенных, где он отбывал наказание. Когда отца арестовали, Гальго исчез. Только они, младшие, перебрались вместе с матерью сюда, за отцом, из-за денег.

— Вся беда в том, что Гальго не привык зарабатывать деньги, они слишком легко ему давались.

Хуан сжимал в ладонях речной камешек. Он знал, что Андрес повторяет слова матери, а Маргарита говорит то, что слышала от других. И Андреса, и его мать мало волновала судьба Гальго. Вот теперь Маргарита в самом дело боится его, правда (судя по словам Андреса), она всегда его немного побаивалась, но сейчас особенно, потому что он отбирает у них деньги, заработанные отцом в лагере.

— Мать говорит, что раньше Гальго был не таким, как теперь, это Бруско его испортил.

Андрес продолжал рассказывать с чужих слов о жизни Гальго, о том, почему так все произошло и к чему это неизбежно приведет. Но Маргарита была неправа, никто не мог испортить такого человека, как Гальго, который никогда не был мальчиком. Никто. Это Гальго погубил Бруско, заставляя его ходить по барам в своих шелковых галстуках, где Гальго играл в домино, и со слезами умолять его вернуться.

Хуан молча слушал, сжимая в ладонях камешек, потому что, пока он молчит, Андрес будет рассказывать. И Андрес, не очень-то любивший говорить о себе, продолжал, не глядя на Хуана, будто рядом с ним дикого не было:

— Раньше мать ласкала Гальго и очень любила, хотя и побаивалась. Но потом Бруско испортил его.

Хуан понимал, что Маргарита — женщина, хотя у нее лицо девчонки и длинные, смуглые, мускулистые ноги, как у мальчишки. Он представлял себе, как она, подобрав юбку, переходит через реку на другой берег, где солнце ярче, и развешивает белье после стирки.

— Но теперь мать очень боится Гальго. Когда он пришел, она побледнела и, сразу же догадавшись, сказала: «Ты пришел за деньгами отца». И опустилась на камень.

Хуан поднял вверх сложенные ладони и разрубил ими воздух. Камешек выпал из рук и покатился вниз, исчезнув в реке.

— Нас не впустят в этот дом, — заключил Хуан. — Вот увидишь.

XIII

Но Хуана меньше всего волновало, впустят их или нет, гораздо больше ему хотелось размозжить голову Гальго, разбить ее камнем, как грецкий орех, а потом схватить за лоснящиеся волосы и смеяться. Пока еще не поздно, пока еще что-то не случилось. Но что именно, он не мог объяснить словами, которыми пользуются другие. Он мог говорить только о том, что знал. И если ему хотелось войти в этот дом, то лишь для того, чтобы потом сказать Гальго: «Мошенник, все, что ты говорил, неправда, все не так, как ты рассказывал, ты просто глупец, ты поверил Бруско, который тебя обманул, обдурил, хоть и плакал перед тобой в барах. Бруско все наврал тебе».

Синяя муха жужжала почти с наслаждением, в ожидании, когда Хуан заговорит, обрушит бурный поток слов, этот благодатный ливень, способный утолить жажду измученной души. Но Хуан молчал, он по-прежнему хранил молчание. И думал о том, что пройдет еще много, много дней прежде, чем он вернется в школу (где, разумеется, все будет сразу забыто); что он еще не раз увидит стену гелиотропов, где они назначают встречи, велосипед Анастасио возле будки, небо, звезды, реку, лачуги — все то, что заполняет его жизнь, его настоящее и неизменное; что может еще случиться так, что Гальго исчезнет, как уже не раз бывало. Отчаяние тихо, по-кошачьи закрадывалось в его сознание, но оно было связано не с прошлым, а с тем, что еще должно произойти. Зачем, зачем он хранит этот дурацкий бабушкин календарь, заполненный звездами Гальго? Гальго умрет, как умрут Андрес и Хуан. И тогда, возможно, кто-нибудь, расставив декорации, поднимет занавес из паутины и повторит историю, которую нельзя повторить. Потому что все истории лживы.

Зачем ты пришел, Гальго? И как могло случиться, Андрес, что тебе уже нет места в моей истории?

XIV

Дедушка спал на спине, положив руки на одеяло. Вокруг кровати царил невообразимый хаос. Шнур от звонка, на случай, если дедушке станет плохо, болтался, касаясь его лысины. Беззубый рот был раскрыт, и запавшая нижняя губа слегка вздувалась. Ритмичное, грозное, почти воинственное дыхание никак не вязалось с тщедушным телом дедушки, всю жизнь мечтавшего стать полководцем, но так и не сумевшего им стать, потому что, как он говорит, не вышел ростом.