Первые воспоминания. Рассказы - Ана Матуте

Однажды я сказала отцу: «Принеси мне живую птицу». Но отец забыл. Я сказала старшему брату: «Принеси мне птицу, я посажу ее в клетку». Но он не обратил внимания. А один из деревенских ребят принес воробышка со сломанной лапкой. Он держал его в руке так, что одна только маленькая печальная головка высовывалась из грязных пальцев. Воробышек открывал клюв и издавал слабый писк, еле ощутимый, как прерванное дыхание.

— Он умрет, если ты его посадишь в клетку, — сказал мальчик.

Это был славный деревенский парнишка, таких называют обычно «лопухами», «олухами» или как-то еще в этом роде. У него были черные миндалевидные глаза и удивительно белые редкие зубы, торчавшие из вечно полуоткрытого рта. Мы наклонились и положили птицу на землю. Сильно пахла трава, нагретая солнцем, крапива жгла руки. Воробышек лежал на траве — беззащитный, одинокий. Мы принесли ему хлебных крошек, гладили его одуванчиком, придумывали ему красивые имена. Я притащила большую клетку; дверцу мы оставили открытой и положили внутрь цветы, траву и кусок печенья, валявшийся поблизости, поставили корытце с водой. Потом положили туда раненого и ушли.

Дня через три пришел мальчик и напомнил мне о нем.

— Как воробышек?

Мы побежали в сад, туда, где оставили клетку. Она была пустая. Увяли цветы, засохла трава, и только вода забытой звездой еще поблескивала в корытце да муравьи лазили по печенью.

Мы молча смотрели. Я вздрогнула, увидев муравьев. Я всегда ненавидела их, еще и сейчас ненавижу. Палочкой мы вынули печенье, убрали из клетки траву, мертвые маки. Я навсегда запомнила, как наши руки — его и моя, темные от загара, исцарапанные ежевикой, беспомощно трогали пустоту. Наши руки, касавшиеся прутьев, — так нежно, так печально.

Я отнесла клетку обратно, поставила ее рядом с другими. Через несколько лет этот мальчик умер, и я вместе с другими детьми была на его похоронах. А вернувшись домой, я видела руку, которая трогала пустоту, убирала сухую траву, увядшие цветы. И ставила на место старую, заплесневелую, таинственную пустую клетку.

Перевод Н. Малиновской

Дорога

Встреча с ними всегда была нежданной — как будто, много лет спустя, встречаешь друга детства и он спрашивает: «Что же было?» Незаметно сворачивает дорога — и нет ничего особенного, просто еще один поворот. Но за этим поворотом уже не видно начала пути, отрезанного навсегда, и никому не дано вернуться и еще раз испытать судьбу.

Те тополя, всегда неузнаваемые, — и когда серебрились листья, и потом, когда голые тонкие ветки таяли в сером влажном небе, отливавшем на закате золотом и охрой; прибрежные тополя — оловянные солдатики, уходящие вверх по течению, к краю гор. Куда они шли ровным строем? Куда вел этих странников тайный обет, которого нам уже никогда не разгадать?

Мы приходили туда ранней весной. Весна рождалась на речном берегу и все заполоняла желтыми цветами, — мы по наивности считали их ядовитыми. Вода была холодная и обжигала пальцы. Мы были одеты по-зимнему — в свитерах и ботинках, но эти желтые крапинки уже брезжили среди цыганских тростников. А там, куда не доставало солнце, лежал снег. Мы огибали дом, ступая по мерзлым комьям в ледяных иглах, сворачивали за угол и вдруг встречали тополя. И едва завидев их, уже чувствовали, что выросли, понимали, что вернулись и минул еще один год. И что-то тянулось в воздухе — как легкая паутина.

Прошло время, и срубили деревья. Исчезли речные тополя — последние часовые погибшего мира. Странная, таинственная тропа, укрытая их корнями, — дорога, которой они уходили или которую прокладывали, оставляя позади, точно след корабля, — как ее разглядеть, где она теперь? Куда она вела, эта дорога?

Не все ли равно, когда их срубили — три года назад, два или несколько месяцев, — какая разница? Уже никто не увидит, как стоят они у самой воды и, опрокинутые в ней, словно волшебные копья, целятся в призрачный мир речных глубин. Осталась только пыльная тропка и резкое ощущение утраты от этой пыли. Я думаю о них, глядя на фотографию, здесь, у меня на столе. Мне говорят: «Все переменилось. Все теперь другое. Посмотри — вот и тополя…» Раньше мне не приходило в голову, что их нельзя любить вне той земли, куда они уходили корнями, без той воды, без их загадочного, неподвижного и неустанного шествия к верховьям. Не могу представить их в другом месте, хоть и знаю, что селение затопили, и все кончено. Развалины на месте нашего дома, пустошь там, где были луга и сад, где роща звенела на утреннем ветру, сиротство и безмолвие — вместо голосов и отзвуков… все это хоть как-то можно понять, но нельзя понять одного: куда делась та незримая тополиная дорога, где она теперь? Сколько тропинок мы исходили, взметая бурую пыль, словно ждали, сами того не сознавая, что одна из этих мерзлых тропок обернется сияющей, золотой дорогой, так и оставшейся навеки в сердце.

И я снова вспоминаю тот запах и тот свет, когда уже перед отъездом в город мы собирали опавшие золотые листья и смотрели, у кого самый большой. И как, склонясь к влажной сентябрьской земле, угадывая потаенные корни и ручьи, я вздрагивала от предчувствия таинственной и странной дороги (а может, то был солнечный блик, последний закатный отсвет).

Куда шли тополя, я поняла только теперь, но, думаю, и тогда знала. Только мы, дети, и знали это — в ту невозвратную пору, которая всегда, с первого дня, была прошлым. И не одно время виновато — мы сами предавали себя: взрослея, старясь, день за днем. И, может быть, все объясняется одним — необходимостью забвенья.

Перевод Н. Малиновской

Из книги «Необычные мальчишки»

Робкие, вспыльчивые, молчаливые, проходят мимо нас эти необычные мальчишки. Мы могли бы узнать их по знаку зодиака, по монограмме или по родинке на теле.

Необычные мальчишки

…мрак ушедшего дня…

Пабло НерудаI

Гальго сказал, что в восемь или девять вечера можно увидеть новые звезды. Он перечислил несколько названий, и Хуан записал их.

Гальго раздал сигареты, и все трое закурили: Гальго, Андрес и он, Хуан. Они стояли, прислонившись к стене гелиотропов, время от времени искоса поглядывая друг на друга. Гальго смеялся.

А может быть, даже не смеялся; просто они видели его зубы, совсем не такие, как у людей. Хуан нащупал в кармане маленький блокнот. Вернее, прошлогодний календарик, уже негодный. Календари бабушки всегда оставались пустыми. И для чего только она их покупала? Все равно ей уже незачем было вести учет дням, покупкам, потерям… Такая она старая, надушенная, всегда веселая бабушка. И вот теперь в ее календаре записаны все звезды Гальго, плохого друга.

Но мама разрешала ему иметь таких друзей. Правда, Гальго она не знала, знала только Андреса. Мама сказала: «Ничего не поделаешь, раз нам приходится тут жить, почему бы нет, пусть дружит, не может же мальчик все время быть один, без товарищей». А дедушке они не нравились, и поэтому он говорил: «Хочешь дружить с ними — дружи, но чтобы в доме ноги их не было, встречайтесь там, у стены гелиотропов». Как странно прозвучало это название, когда он услышал его впервые. Гелиотропы. Но теперь, когда Хуан знает названия звезд Гальго, оно уже не кажется ему таким странным. Оно ему нравится. И ему неплохо там, с ними. Даже хорошо. И хорошо, что он оставил школу, город. Пока не кончится вся эта капитель, мама и он будут жить у бабушки с дедушкой. А школу заменит учитель дон Карлос. Мама сказала: «В конце концов Хуан еще ребенок, ничего страшного, если он потеряет год, потом наверстает».

Но нельзя вернуть потерянные годы, как нельзя вернуть красок ушедшей осени, или расположения звезд, или друзей, далеких и уже таинственных, словно они утратили голоса и идут в сандалиях по плотному, затвердевшему песку. Маме никогда этого не понять, и зачем ей это понимать, да и вообще кому это нужно? Гораздо лучше быть вдали от всего, от всех дел, связанных с папой; пусть бы они сразу разошлись, зачем разводить такую канитель, чтобы распрощаться? Он хочет жить без нее, она — без него, к чему столько волокиты и бесконечных переговоров с адвокатом?

Но теперь для него это уже не имело значения. Впрочем, он никогда не был близок с родителями, и дело тут не в возрасте, потому что ему, Хуану, уже перевалило, как говорит дон Карлос, за тринадцать. Просто он жил своей жизнью, рос, как одинокое дерево, вдали от всего: от городского дома, от дома дедушки с бабушкой, от целого мира. Где-то в его воображении тонул корабль. Он не имел ничего общего ни с его родителями, ни с его друзьями, ни с его учителями. Это был корабль, которым он управлял когда-то. Теперь он спокойно смотрел, как корабль медленно погружается, но не в море, а во что-то сухое, возможно, светящееся, пустынное, увлекаемый бесчисленными и удивительными звездами.