Похищение Европы - Евгений Водолазкин

— Значит, здесь, в Европе — простите, в Западной Европе! — вам все нравится? И никаких претензий?

— Ну почему же, претензии есть, только я не хочу говорить о них из вежливости.

Настя скроила неподражаемо постную мину, и Макенсен расхохотался.

— Нет уж, скажите, сделайте одолжение! Какое открытие здесь оказалось для вас самым неприятным?

— Только вы уж не обижайтесь, — улыбка Насти была столь обезоруживающей, что любое ее русское обвинение прощалось Западом заранее. — Из того, что мы были плохими, я делала ошибочный вывод, что вы — хорошие.

— Ого! Это уже серьезно. А что конкретно вы имеете в виду?

— Я, например, всегда считала СССР агрессором, а НАТО — лишь вынужденным ответом. Теперь, когда СССР больше нет, НАТО само превратилось в агрессора. А может — и было им, а? — Настя пожала плечами. — Или взять вашу прессу. Она оказалась такой же бесчестной, как и наша. Вы и в самом деле не обижаетесь?

— Стараюсь. В конце концов, я ведь сам задал вам этот вопрос. — Излучаемый Макенсеном оптимизм и в самом деле нисколько не уменьшился. — Но довольно о грустном. Я слышал, вы изучаете германистику и — я слышу — потрясающе говорите по-немецки…

— Спасибо.

— А также… — Макенсен сделал паузу, якобы подбирая слово, — дружите с немцем. Вам не мешает стоящая между русскими и немцами Вторая мировая война?

— Я не только дружу с этим немцем, — Настя взяла мою руку и поднесла ее к губам. Видавший виды Макенсен еле слышно крякнул. — Я живу с ним и бесконечно его люблю. И война мне не мешает, это было бы сумасшествием. Я думаю, для людей моего поколения здесь вообще нет повода для сомнений. Что действительно мешает — это непонимание Западной Европой того, что она с Россией — одно целое. Пусть посмотрит на Россию без предубеждения. Говоря нынешним немецким языком, это мой message.

Макенсен спрашивал нас еще о чем-то менее значительном, но основное в этом интервью, я, как мне кажется, передал точно. Я хорошо запомнил его потому, что оно было нашим первым интервью. Впоследствии количество просьб об интервью стало таким, что при всем желании ни я, ни Настя физически не смогли бы с этим потоком справиться. Впрочем, в этом и не было необходимости. Сортировкой просьб занимался Анри, подходивший к отбору весьма критически. Отвергая очередное интервью, он всякий раз повторял, что лучше не говорить ничего, чем сказать что-либо не тому, кому нужно. Одно из любимых его наставлений в те дни состояло и в том, что недосказать в нашем деле всегда предпочтительнее, чем сказать слишком много. Эти прописные, в общем-то, истины оставались в то же время истинами. Вероятно, неукоснительное следование им во многом и обеспечило успех на этом участке нашей деятельности.

Нашим первым интервью Анри остался чрезвычайно доволен. Мы неоднократно просматривали сделанную видео-запись, он делал кое-какие замечания (жесты, манера выражаться), но серьезных возражений не высказывал. Наибольшее впечатление на него произвело то, что, несмотря на жесткую режиссуру интервью, мы с Настей сохранили полную естественность. Вне всякого сомнения, для него это стало приятной неожиданностью.

Что касается режиссуры, то она, как мы узнали позднее, состояла в следующем. Зная мою скованность, Анри посоветовал Макенсену включить в интервью и более раскованную Настю. В случае моей полной зажатости такой ход был способен несколько оживить кадр. Кроме того, Анри очертил перед ним и круг интересных в таком интервью вопросов. Как объяснял нам впоследствии Анри, это вовсе не было давлением на Макенсена, его старого приятеля. Наоборот, тот был весьма признателен как за возможность открытия новой звезды, так и за данные ему для этого инструкции. Гораздо большая работа была проведена с нами. Анри тренировал нас не только по намеченному им кругу тем, но и сами вопросы задавал в манере Макенсена, о котором до интервью не упомянул ни словом. Интересно, что некоторые вопросы Анри угадал с точностью до формулировок.

Вообще же им была задумана цепь интервью, где последовательно излагалась суть созданного нами движения. Первые интервью были призваны дать негативную картину происходящего и состояли преимущественно из критики военных действий в Югославии. Это была начальная, «деструктивная» часть нашего проекта. С течением времени, когда приунывшим зрителем постепенно овладевала безысходность, в действие вступала «конструктивная» часть. На этом этапе интервью призваны были дать оптимистическую картину будущего — так, как представляло его себе наше движение: в гниющих североатлантических водах хрупким лотосом расцветала новая Европа, свободная и миролюбивая.

Война рассматривалась Анри как рычаг для «поднятия» движения. Инструментализация войны для достижения собственных целей является, по его словам, распространеннейшей политической практикой.

— Войны — нарасхват, — говорил он. — Значимые события в новой истории являются редкостью, и если уж они возникают, оседлать их пытаются все, кому не лень. Это как большая ставка: можно с треском проиграть, но можно ведь и выиграть. Столько выиграть, сколько не дадут и годы рутинной работы. Важно только правильно поставить.

Анри поставил на пацифизм. В отличие от других партий и движений, связанных властью, финансами или старыми счетами, мы могли предаться пацифизму со всей неистовостью, на какую были способны. В то время как нашу с Настей страсть питало искреннее неприятие войны, человек многих истин Анри к самой сути дела оставался безразличен: в этой борьбе его воспламеняло наличие новой и очень нелегкой задачи. Обличая войну, он занимался прямо противоположным тому, что делал прежде. Может быть, как раз это и было для него в нашем деле самым захватывающим.

В эти весенние дни мы окончательно расстались с Домом. Настя — потому что имела право работы только на время студенческих каникул, я — в результате вмешательства Анри. Моей альтернативной службой было признано лидерство в молодежном движении — занятие, может быть, и более зрелищное, чем присмотр за стариками, но по глубокому человеческому счету гораздо менее ценное. Не могу сказать, чтобы этой замены я как-то уж слишком стыдился, но все-таки был благодарен Анри за то, что мои бумаги из Дома забрал кто-то из его людей. Мне больше не хотелось переступать этот порог.

Несмотря на то что механика успеха была открыта мне во всех своих шестернях и маховиках, к свалившейся на меня популярности я оказался не готов. Разнообразных приглашений за день я получал больше, чем за всю мою предшествующую жизнь. Анри научил меня вежливо и твердо отказываться, не особенно при этом объясняясь. Оправдания искушают переубеждать, обтекаемое же «к сожалению, не могу» не предполагает никаких дальнейших обсуждений. Касаясь темы оправданий и по другим поводам, Анри неизменно меня от них предостерегал:

— Никогда не оправдывайтесь. Ни перед тем, кто вас любит, ни — тем более — перед тем, кто не любит. Тот, кто не любит, все равно вам никогда не поверит, а кто любит — он и сам придумает для вас оправдание.

Впрочем, из-за обилия приглашений у нас зачастую не оставалось времени даже для отказа. Бывали дни, когда мы просто не успевали просмотреть почтовый поток, Ниагарой обрушившийся на тихую Зондермайерштрассе. В конце концов я открыл несложный, но действенный прием обращения с письмами. Их следовало распечатывать не сразу, а, скажем, через неделю. Всего за такой малый срок более половины из них переставали быть актуальными. И хотя исследовать этот метод до конца мне так и не удалось (узнав о моем открытии, Анри тут же посадил за разбор почты специального человека), думаю, что через две-три недели требующих внимания писем осталось бы всего ничего.

Меня узнавали на улице, в кафе, кинотеатре. Мне улыбались продавщицы магазинов и полицейские. Как старому знакомому, махали мне руками прохожие и требовали автографов. Даже стоявшие у писсуаров общественного туалета отвлекались от своих прямых задач и таращились на меня во все глаза. Я не имел права споткнуться, икнуть, поправить одежду, наконец, просто остановить свой взгляд на чем — или ком-либо без того, чтобы все начинали внимательно смотреть туда же.

Пешие прогулки я свел к необходимому минимуму, и если уж выходил, то пользовался солнечными очками, смотревшимися довольно глупо и мало кого вводившими в заблуждение. Когда я догадался, что первое, что привлекает внимание, — это солнечные очки (особенно в помещении), я вынужден был сменить их на очки с простыми, слегка тонированными стеклами Они оказались в равной степени бесполезны. Не могу сказать, чтобы узнавание на улицах меня только раздражало. Наоборот, порой оно доставляло мне огромное удовольствие. Раздражало, а точнее пугало меня то, что в этом не был возможен ни малейший перерыв. Словно находясь в стеклянной комнате, я не имел возможности делать что-либо вне всеобщего обозрения. С постигшей меня своего рода антиневидимостью я никак не мог справиться, и потому эйфория от сознания своих успехов время от времени переходила у меня в приступы отчаяния и страха.