Похищение Европы - Евгений Водолазкин

Я не ожидал, что избавление будет таким скорым и таким простым. Оно пришло с пронзительным сверлящим свистком арбитра и немедленным пасом в мою сторону.[28] Касание мяча меня словно бы расколдовало, и я почувствовал, как тело мое вновь вернулось ко мне. В тот самый момент я забыл и о трибунах, и об именитых соперниках, и о политической сверхзадаче матча. Я вдруг испытал то же подростковое упоение игрой, какое испытывал, играя до позднего вечера на спортплощадке у родительского дома. Почувствовав, как мяч послушно лег у моей правой ноги, одним движением я пробросил его мимо нападавшего на меня соперника, удивившись на ходу, что обыграл самого Олега Блохина, блиставшего в русской сборной семидесятых годов. Я уже не застал его в деле, но в кадрах футбольной хроники неоднократно видел два замечательных гола, забитых им «Баварии». Когда я обыграл шотландца Кигана, на трибунах раздались аплодисменты. Не скрою, что внутренне я себе также поаплодировал. Не рискуя испытывать судьбу дальше, я отдал мяч бежавшему слева депутату Бундестага Мюллеру. Как я узнал позже, Мюллер был депутатом от партии демократического социализма, единственной антивоенной партии Германии. Мяч не послушался демократического социалиста и укатился за пределы поля.

После того, как захлебнулся наш первый наступательный порыв, бывшие футболисты показали, чего они стоят. В опасной близости от ворот мяч кружился над нашими головами, перелетая от одного футбольного пенсионера к другому. Наши ворота защищал русский налоговый министр, и для любого, кто хоть немного был знаком с юмором Анри, аллегория не составляла загадки. Как ни смешно, но у этого высокого белобрысого парня хватательный рефлекс был и в самом деле безупречным, что спасло нас от нескольких неминуемых голов. Впрочем, после дальнего удара Руммениге бессилен оказался и он. К середине первого тайма мы начали проигрывать.

Проигрывать Анри не запрещал. Небольшое отставание в счете в начале матча было, с его точки зрения, даже полезно: оно придавало игре интригу и драматизм. Чего Анри не позволял категорически, это сплевывать и сморкаться на траву. Помню, этот запрет меня даже задел, и я обиженно ответил, что повода для подобных предупреждений не давал. Ничуть не изменив строгого своего тона, Анри сказал, что даже вполне культурные люди, попав на футбольное поле, начинают плеваться или прочищать нос, закрывая попеременно все имеющиеся ноздри. Хуже того. Взволнованные ходом игры, эти же самые люди начинают безотчетно трогать свои гениталии, что производит разочаровывающее впечатление. Анри как в воду глядел: и носы, и гениталии играли в этом матче заметную роль. Интересно, что первые минуты все как-то еще держались, но после пропущенного гола начали постепенно терять над собой контроль. Телекамеры не жалели крупных планов.

В тот день я был в ударе. Мне удавались и длинные, через пол-поля, передачи мяча, и короткие резкие пасы перед самой штрафной площадкой соперника. Не ожидая милостей от природы, я оттянулся ближе к центру поля и там сам себе пытался добыть мяч. Трижды я выводил один на один с вратарем смуглого министра экономики то ли Болгарии, то ли Румынии. Играл он безнадежно плохо, так плохо, что даже болгарская (румынская) экономика в сравнении с его игрой выглядела оптимистичнее. При выходе из ворот итальянского вратаря Дино Дзоффа министр очевидным образом робел идти на мяч и упускал стопроцентные возможности. После этого апеллировал к судье на ломаном английском, коротконого ковыляя на свою половину поля.

Верный учению Беккенбауэра, несколько раз я бил издалека, но Дзофф в красивых прыжках отбивал эти мячи. Я чувствовал, что гол назревал. Минут за десять до конца первого тайма (в каждом тайме мы играли по тридцать пять минут), находясь против ворот на линии штрафной площадки, я получил передачу справа. В этот момент мне удалось то, что прежде не удавалось никогда. Не обрабатывая мяча, я подставил пятку так, что он перелетел через меня и двух вышедших мне навстречу защитников. Одним рывком я оставил их за спиной и изо всех сил ударил по еще летящему мячу. Ах, как это было хорошо! Как в замедленной съемке, я видел движение мяча — мимо растерянного вратаря и замерших защитников, над белой, местами стершейся линией на траве — в самую глубину ворот противника. Я помню этот торжественный влет во всех деталях — до каждой пригнувшейся травинки, до мельчайшего завитка орнамента на медленно вращающемся мяче. Трепет мяча в сетке поднял на ноги зрителей, он привел стадион в экстаз, потому что по сути своей был явлением древним, таким же древним, как ловля, как добыча, как биение в сетях. В следующее мгновение я поймал взгляд кайзера Франца — это был по-настоящему уважительный взгляд. Он сопровождался его поднятым большим пальцем, и награды выше для меня быть не могло.

В этом мягче я забил еще два гола, что само по себе звучит почти невероятно. Один из них — в начале второго тайма, подставив ногу после подачи углового, другой — дальним ударом, именно так, как рекомендовал наш выдающийся наставник. Незадолго до конца матча Беккенбауэр заменил меня на защитника, и это было не только тактикой удержания счета. Я знал, что в данном случае это был жест тренерской признательности. Он давал возможность зрителям отдельно поаплодировать отличившемуся игроку. Кстати говоря, счет нам удержать не удалось, да, вероятно, это было бы и нежелательным. Вскоре после моего ухода (я так и не узнал, была ли то режиссура Анри) мы пропустили два гола. Разумеется, окончательный счет три-три кому-то мог показаться и искусственным, но не было, кажется, ни одного человека, которого бы он не устраивал.

Стоя после матча под горячим душем, я почувствовал, что мне дурно. У меня уже не было ни желаний, ни эмоций, ни даже возможности держаться на ногах. По голубому кафелю кабины я медленно съехал на пол и сидел, съежившись под набиравшими тяжесть струями воды. Они барабанили по коже колен, побелевшей и глянцевой, а затем, сплетаясь с волосами ног, превращали их в золотистые водоросли и волнисто стекали вниз. Из последних сил я смог, наконец, подняться, вытереться и, коротко обнявшись с Анри, уехать с Настей на его служебной машине. Это были действительно мои последние силы. Все остальные остались на поле.

Наблюдая впоследствии запись телерепортажа, я изумился тому, как много в нем показывали меня. В ответ на мое удивление Анри заметил, что по самому высокому футбольному счету я того стоил. А кроме того — стеснительный Анри прикрыл глаза ладонью — платя большие деньги, он вправе был получить тот продукт, который заказывал. Вот я бегу с мячом, время от времени останавливаясь и поднимая голову в поиске партнеров. Завязываю бутсу (мальчик, вытаскивающий занозу): крупный план моих острых колен. Сбитый с ног кем-то из защитников, лежу у угла штрафной площадки. Ноги безвольно разведены, из-за отогнувшегося края трусов светлеют пододетые плавки. Я любовался собой, уже не стесняясь ни Насти, ни Анри. Да и отчего мне было их стесняться, когда их впечатление было гораздо сильнее моего, и они этого не скрывали? Наблюдая за реакцией Анри, я догадывался даже о его ассоциациях. Как-то, обсуждая способы представления меня публике, он упомянул любимого им Томаса Манна. В «Иосифе и его братьях» есть эпизод, в котором жена Потифара, пригласив сливки египетского общества, неожиданно ввела Иосифа Прекрасного. Изобретательная женщина догадалась прежде раздать гостям остро заточенные ножи для разрезания фруктов. По словам Анри (я романа не читал), это было формой оправдания ее любви к Иосифу: увидев его, они сразу же порезались — куда им было деваться? Не знаю, раздавал ли Анри кому-то ножи на время телетрансляции, но даже в отсутствие порезов мероприятие можно было считать удавшимся.

Стоит ли говорить, что на следующее утро я «проснулся знаменитым». О буквальном смысле выражения позаботился Кранц, в восемь часов утра вытащивший нас с Настей из постели. Он стоял в наших дверях с каким-то новым лицом и впервые без пива: обе его руки были заняты всеми доступными для покупки газетами. Я не помню, что он сказал, и вообще, говорил ли он что-либо. Дух мой захватило от того, что с первых полос принесенных им газет на меня смотрело очень знакомое лицо. Кое-где мелькала также ладная фигура в непривычных для первых полос футболке и трусах. «Хет-трик юного лидера» — заметил я один из заголовков. Несмотря на юность, забивший три мяча имел устоявшиеся политические взгляды. Они освещались во всех подробностях со ссылкой на его пресс-секретаря.

Находясь на общедемократических позициях, герой матча выступает за скорейшее объединение Европы. В свободное от объединения время занимается поддержкой национальных и сексуальных меньшинств. Пацифист. Предмет его особого внимания — женский вопрос и окружающая среда. В стандартный набор добродетелей циничный пресс-секретарь зачем-то включил и мою любовь к детям, что было даже большей нелепостью, чем интерес к женскому вопросу (он ограничивался у меня отношениями с Настей), не говоря уже о сексуальных меньшинствах. Что до меньшинств, то положение дел моему пресс-секретарю было здесь известно, как никому другому.