Утешительная партия игры в петанк - Гавальда Анна

— А как насчет семейных ценностей? — вдруг спросила она, когда они снова оказались на лестнице.

— Что, простите?

— Вы только что сказали, что с культурными ценностями вы не связаны, ну а с семейными… вы женаты?

Шарль ухватился за трухлявые перила.

— Нет.

— И вы… Вы живете… уфф… с мамой вашей Матильды?

— Нет.

Ой!

Ничего страшного. Вредная заноза, не любит, когда врут…

Он солгал?

Да.

Но разве он живет с Лоранс?

— Смотрите, они уже все свое барахло сюда перетащили.

В центре комнаты возвышалась гора подушек и спальных мешков. Тут же валялись гитара, пакеты конфет, бутылка Кок-колы, колода карт «таро» и упаковки пива.

— Мда, многообещающе… — присвистнула Кейт. — И вот мы, наконец, на складе седел… В единственной удобной комнате в нашем поместье под названием «Ле Веспери»… Только здесь сохранился красивый паркет, и обшивка стен в приличном состоянии… Только это помещение удостоилось нормальной печки… И все это, по-вашему, для чего?

— Может быть, для управляющего?

— Для хранения сбруи, мой дорогой! Чтобы защитить кожу от влажности. Чтобы седла и упряжь их милостей хранились в идеальных климатических условиях! Все мерзли до костей, но плетки всегда были в тепле. Потрясающе, да? Я всегда думала, что именно эта комната предрешила участь голубятни…

— Голубятни?

— Местные жители разобрали ее по камушкам, в отместку за то, что им не достался замок… Вообще-то это история Франции, и вы ее должны знать лучше меня — голубятни ведь были настоящим символом ненавистного Старого порядка… Чем больше сеньор хотел выпендриться, тем больше была его голубятня, а чем больше была голубятня, тем больше посевов уничтожали его голуби. Один голубь поедает более пятидесяти килограммов зерна в год… Не говоря о молодых побегах с огородов, которые они обожают…

— Вы знаете не меньше, чем Ясин…

— Эээ… Вообще-то все это я знаю от него…

Она смеялась.

Этот запах… Запах Матильды, когда она была маленькой… И почему, интересно, она перестала ездить верхом? Она ведь так была увлечена…

Да… почему? И почему он ничего про это не знал? Что он еще упустил? На каком совещании провел он тот день? Однажды утром она сказала ему: в клуб меня больше возить не надо. И он даже не попытался узнать почему. Разве…

— О чем вы думаете?

— О своей зашоренности… — пробормотал он.

Он повернулся к ней спиной, рассматривая крюки, подкладки под седла, разорванные уздечки, служивший скамейкой ларь, угловой мраморный умывальник, горшок, наполненный… дегтем (?), бидон с инсектицидом, мышеловки, мышиный помет, рожки для сапог под окном, сбрую в прекрасном состоянии, наверное, для осла, лежащие на полке подковы, щетки, скребки и крючки для чистки копыт, детские жокейские шапочки, попоны для пони, печку, которая лишилась своей трубы, зато приобрела шесть пивных банок, и наткнулся взглядом на загадочный предмет в виде конусообразной палатки, который его заинтриговал.

— Это что? — спросил он.

— Чехол от шамберьер.

От чего?

Ладно, придется залезть в словарь…

— А там что? — спросил Шарль, выглядывая в окно.

— Псарня… Или то, что от нее осталось…

— Тоже была огромная…

— Да. И судя по тому, что от нее осталось, с собаками здесь обращались не хуже, чем с лошадьми… Не знаю, видно ли вам отсюда, над каждой дверью барельеф с собачьим профилем… Нет…

Уже не разглядеть… Надо бы мне эти заросли расчистить… Как-нибудь доберусь… Посмотрите… Даже решетки и те красивые… Когда дети были маленькие, а мне хотелось немного покоя, я их оставляла здесь. Для них это было развлечением, а я хоть на какое-то время могла не думать о речке… Как-то раз, учительница… кажется, Алис… вызвала меня в школу: «Знаете, мне очень неловко говорить с вами об этом, но малышка рассказала одноклассникам, что вы запираете их с братьями в псарне. Это правда?»

— И что же? — наслаждался Шарль.

— Тогда я спросила у нее, не рассказывала ли Алис еще и про плетки. Короче, репутацию я себе сделала…

— Потрясающе…

— Что потрясающе? Детей пороть?

— Нет… Все эти истории, что вы рассказываете…

— Да ладно вам… А вы-то сами? Почему-то помалкиваете…

— Да я… Я предпочитаю слушать…

— Я знаю, я слишком болтлива… Просто сюда так редко заезжают цивилизованные люди…

Она приоткрыла другое окно и повторила в пространство:

— Очень редко…

Вернулись обратно:

— Я умираю с голоду… А вы?

Шарль пожал плечами.

Он как бы не ответил на вопрос, но он вообще не знал что сказать.

Его планы пошатнулись. Уже не мог разобраться в масштабах. Уже не понимал, должен ли он уехать или остаться. Продолжать ее слушать или бежать от нее. Пойти до конца или поскорее кинуть ключи от машины в почтовый ящик агентства, как было оговорено в договоре аренды.

Не отличался особой расчетливостью, просто всю жизнь привык все предусматривать…

— Я тоже! — объявил он, чтобы освободиться от этого картезианца и логика, от ранее рассмотренных и одобренных решений, от всего того, что регламентировало его жизнь, полную предписаний, ограничений и гарантий. — Я тоже.

В конце концов весь этот путь он проделал, чтобы вновь обрести Анук, и чувствовал, что она недалеко. Она ведь даже гладила эту голову. Именно здесь…

— Тогда пошли посмотрим, что нам оставили в огороде улитки…

Нашла корзину, которую он тут же у нее отобрал. И так же, как накануне, выйдя со двора, они затерялись среди колосьев в бескрайней акварели бледного неба.

Пастушьи сумки, ромашки, тысячелистники с хрупкими зонтиками, лютики, колокольчики, чистотел, звездчатки — Шарль понятия не имел, как называются все эти цветы, хотел немножко выпендриться и поинтересовался:

— А это что за белый стебель, вон там?

— Который?

— Да вон, прямо перед вами…

— Вообще-то это собачий хвост.

— Что?

Ее улыбка, пусть насмешливая, была… так хорошо сочеталась с пейзажем…

Стена огорода была в ужасном состоянии, но кованая калитка и обрамлявшие ее столбы все еще выглядели внушительно. Проходя, Шарль погладил их, чувствуя, как шершавый лишайник щекочет его ладонь.

Кейт со скрипом отворила дверь какой-то лачуги, нашла нож, и он пошел за ней к овощным грядкам. Все ровнехонькие, как по линеечке — скорее, наверное, по веревочке, — ухоженные, расположены вдоль двух пересекающихся крест-накрест аллей. В центре — колодец, а по углам — россыпи цветов. Нет, он не выпендривался, ему действительно было интересно.

— А что это за скрюченные деревца вдоль аллей?

— Скрюченные! — возмутилась она, — обрезанные, вы хотите сказать? Это яблони… и кстати сказать, на шпалерах…

— А что это такое ослепительно синее на стене?

— Здесь? Это бордосская жидкость… Для виноградника…

— Вы делаете вино?

— Нет. И даже не едим этот виноград. Он несъедобный…

— А эти большие желтые венчики?

— Это укроп.

— А вон там: пушистые елочки?

— Верхушки спаржи…

— А эти большие шары?

— Цветы чеснока. Она обернулась:

— Шарль, вы что, первый раз видите огород?

— Так близко, да…

— Что, правда? — воскликнула она с искренним сожалением. — Как же вы жили до сих пор?

— Я и сам не знаю…

— Что, никогда не ели помидоров и клубники с грядки?

— Возможно и ел, в детстве…

— Не рвали крыжовник с куста? Или нагретую солнцем лесную землянику? Не ломали зубы и не прикусывали язык, разгрызая горькие лесные орехи?

— Боюсь, что нет… А вон там слева, что это за огромные красные листья?

— Знаете… Вам бы все эти вопросы лучше задать старику Рене, он будет так рад… И потом, он рассказывает об этом гораздо лучше… Мне-то, разве что приходить сюда разрешается. Так что, — она нагнулась, — мы только возьмем немного салата, чтобы угостить вас, и, хоп, нож на место и все шито-крыто!

Так они и сделали.

Шарль рассматривал содержимое корзины.

— Что еще вас беспокоит?