Кукольник - Родриго Кортес

Джонатан и Платон работали всю ночь. Наскоро отмывшись в Белом ручье, они затемно въехали в пьяный от минувших событий город и, стараясь не попасться на глаза патрулю, подъехали к пустующему зданию театра. Осторожно, по одной выгрузили и стащили всех кукол в большой просторный полуподвал под сценой. Затем стали тщательно осматривать причиненные мышами повреждения, и если благостно улыбающийся Платон думал только о своем Мбоа, то у Джонатана были совсем другие и весьма невеселые мысли.

После встречи с О'Хара давно терзавшие его догадки обрели наконец законченность. И главная из них: общество серьезно больно, и духовная проказа продолжает уродовать лицо Человека, постепенно придавая ему хищнические черты.

Взять хотя бы сегодняшний смотр: хорошая, заимствованная еще у спартанцев идея — время от времени избивать илотов, чтобы те знали свое место, превращена черт знает во что, и сегодня уже не спартанцы избивают илотов, а сами илоты, пусть и другого цвета.

Новые же «спартанцы» лишь подзуживают толпу из кабинетов муниципалитета и тайком предупреждают своих собственных домашних рабов о грядущем побоище. А потом делают вид, что они здесь ни при чем.

Джонатан совершенно точно знал, что так долго продолжаться не может, да, на вранье можно построить целую пирамиду Хеопса, но когда-нибудь подует ветер, и все рухнет, погребая под собой и правых, и виноватых.

Он знал, почему так происходит. Люди перепутали главные понятия жизни и почему-то стали думать, что можно совместить свободу и демократию. Они забыли, что свобода означает силу для сильных и слабость для слабых, и где-то в пределе абсолютная свобода превращается в абсолютный произвол.

Пожалуй, аболиционисты первыми поняли назревающую опасность, но — боже! — как же они заблуждались, думая сделать черного равным белому по уровню свободы! Ибо единственное, в чем нуждается илот, черный или белый, — это опека.

Только демократия — полное отсутствие свободы — способна заставить сильного заботиться о слабых. Только демократия, где все илоты равны и каждый илот — белый или черный — с детства знает свое место, даст ему счастье. И только демократия даст власти — когорте лучших из лучших — уверенность в своем праве использовать все рычаги.

Только тогда исчезнет желание белого работника доказывать черному, что тот ниже, а черные перестанут надеяться на невозможное. Люди станут действительно равны! Но власть словно ослепла и оглохла и заигрывала с белыми илотами, науськивая их на черных, тем самым подрывая саму основу покоя и благосостояния общества.

Когда Джонатан представлял, сколькими опасностями это грозит Америке, у него волосы становились дыбом. Ибо вечно это продолжаться не могло.

«Я покажу им правильный путь! — уже утром поклялся он сам себе. — Чего бы мне это ни стоило!»

Полицейские сводки по итогам смотра поступили к Фергюсону только к девяти утра следующего дня. Совместными усилиями шестидесяти отрядов патрульных-добровольцев были изъяты: пистолет — 1; ножей — 347, в том числе обоюдоострых ножей — 2; письмо с планом организации побега — 1. На месте уничтожены 64 незаконно выращенные черными рабами собаки. За разные провинности наказаны 258 ниггеров мужского пола и 39 — женского, в том числе за оказанное сопротивление — 89 ниггеров обоего пола.

Исключительно для ликвидации места постоянных массовых сборищ рабов сожжена церковь, самовольно построенная рабами сэра Бернсайда в роще у Белого ручья — естественно, после тщательного согласования с преподобным Дэвидом. При оказании сопротивления убито на месте двадцать шесть ниггеров, в том числе зачинщик самовольной постройки, принадлежащий епископальной церкви раб Томас Браун. Потери: случайно убит один патрульный.

То, что где-то ненароком застрелили не того, большой новостью не являлось. Каждый год во время смотра патрульные так нажирались реквизированных суррогатов, что к вечеру уже начинали выяснять отношения между собой. Но когда в десять утра на стол Фергюсона легли рапорты ночной смены караульных, приставленных к Джудит Вашингтон, все стало выглядеть совсем иначе.

Лейтенант без особой охоты приступил к чтению коряво написанных рапортов, но первый же рапорт заставил его похолодеть. Выходило так, что на охрану было совершено нападение патрульных, и Джудит утверждала, что в первых рядах добровольческого отряда опознала беглого мулата Луи Фернье.

— Черт! — с досады ударил кулаком по столу лейтенант. — Ведь говорил же этому придурку Торресу! Не торопитесь! Этот Фернье только и ждет удобного момента!

Его вдруг осенила жуткая догадка — не поработал ли мулат где еще. Фергюсон взял рапорты с собой, зашел к шерифу округа и, вместо того чтобы объясняться по факту смерти патрульного, затребовал сведения о пропаже людей.

— Да кто ж вам это сейчас скажет? — ухмыльнулся шериф. — Все нормальные люди сейчас отдыхают.

— А с патрульными все в порядке?

— Бросьте, лейтенант, — начал злиться шериф. — Что вы как малый ребенок, право?

— Но хоть по вашим полицейским у вас данные есть?! — заорал Фергюсон.

— Это сделаем, — зло бросил шериф.

Спустя две минуты выяснилось, что двоих нет.

— Наверное, еще с перепоя не отоспались, — криво ухмыльнулся уже взявший себя в руки шериф. — Сейчас выясним.

— Уж пожалуйста, — вежливо улыбнулся Фергюсон. — Будьте так добры.

Шериф со вздохом вызвал дежурного, поручил узнать местонахождение не вышедших на службу констеблей и примерно минут через сорок выяснил, что один крепко заболел, а второй — Джозеф Либерман — дома так и не появлялся.

— Либерман? — насторожился Фергюсон. Он помнил эту фамилию. — Тот самый, которого вы дали мне для поиска возможных тайников?

— Точно… — побледнел шериф и начал судорожно перебирать беспорядочно раскиданные по столу бумаги. — Вот. Наряд на Сухой овраг.

— Черт! — взвился Фергюсон. — Немедленно высылайте туда людей! Немедленно! И чтобы все там прочесали! До веточки!

Шериф обиделся не на шутку. Но полицейский наряд выслал. И через три часа пришла весть. У моста через Сухой овраг, а точнее, под полуоторванными досками выходящего на берег настила найдены шесть трупов. Ошалевший от ужаса шериф тут же побежал докладывать о новом убийстве мэру, а Фергюсон вернулся в свой кабинет и снова обложился своими записями.

То, что вовсе не Фернье повинен в убийстве шестерых патрульных, Фергюсон понял сразу. Трупы были слишком еще свежими, и выходило так, что ребят убили как раз в то время, когда Луи Фернье бродил вместе с добровольцами по всему городу, свидетелей чему было предостаточно. А значит, упырей все-таки как минимум два.

Фергюсон уже не раз подумывал о такой возможности — слишком уж различался почерк убийств, но только теперь в его руки попало первое весомое доказательство.

«И кто второй?»

По всему выходило, что это человек грамотный, такой же, как заподозренный в самом начале сэр Джонатан Лоуренс. Но главное, что понял Фергюсон, — это, скорее всего, белый или еще один точно такой же светлый и до предела обнаглевший мулат, как Фернье. Все черные рабы, как только узнали о начавшемся смотре, попрятались где только могли, и только совершенно уж безумный раб рискнул бы выйти к патрулю с оружием — пристрелили бы на месте.

«А что, если это все-таки Лоуренс?»

Фергюсон встал из-за стола и подошел к окну. Здание театра, в котором в последнее время дневал и ночевал этот юный умник, было вот оно — прямо через площадь.

«Дай-ка я его навещу… тем более что повод у меня есть».

Узнав, что Луи Фернье был на его земле и пытался прорваться к Джудит Вашингтон, Джонатан помрачнел. Он внимательно выслушал все рекомендации лейтенанта Фергюсона, кивнул в знак полного согласия с ними, и тем же вечером число караульных возле Джудит выросло вдвое.

— И вы, Джонатан, тоже поберегитесь, — пристально глядя ему в глаза, посоветовал на прощание полицейский. — Я так чувствую, что дело идет к развязке.

— Я тоже так чувствую, — печально согласился Джонатан и любезно проводил дотошного полицейского до самых дверей.

Развязка действительно приближалась; Джонатан ощущал это всем своим существом. Но бояться было нельзя. Поставленная им цель была слишком велика.

Он практически переселился в театр и целыми днями следил за тем, как монтируются сложнейшие механизмы, строго следя, чтобы механики никуда не отлучались и ничего без его личного разрешения не предпринимали. А вечером, когда во всем театре оставались только они с Платоном, спускался под сцену, распаковывал очередной ящик, вытаскивал кукол и начинал обдумывать грядущую постановку.

Это было совсем не просто. Почтальоны и полицейские, рабы и мастеровые — каждая кукла должна была занять свое уникальное место в предстоящем широкомасштабном и высоконравственном представлении. Его поучительная сила должна была стать такой же мощной, какой могла бы стать речь архангела Гавриила, спускающегося на землю на глазах у тысяч потрясенных горожан.