Скиф - Николай Коробков

VIII

Лишенный возможности передвигаться, Эксандр целыми днями лежал теперь на террасе.

Ия не отходила от него. Она была свободна только когда он засыпал, но и тогда ей нельзя было уходить далеко. Он спал тревожно, часто просыпался и начинал волноваться, если не видел ее около себя. Он говорил неразборчиво и с трудом; почти не мог сам читать, но книги по-прежнему интересовали его, и она часто читала вслух любимые свитки из его библиотеки; чаще всего это были сочинения по философии. Созерцая высокие истины, он делался спокойным, и на его лице не было того тревожного выражения, с которым он в последнее время всегда смотрел на Ию.

— Я думаю о смерти, — сказал он однажды, — и, право же, мне кажется, что она могла бы быть прекрасной. В Элевзисе я научился правильному пониманию человеческого бессмертия, знаю, что смерть только врата новой жизни, но все же не чувствую себя спокойным... Ты останешься совсем одна. Близятся тревожные годы. Я не успел найти тебе мужа. Много долгов... Судебное дело затягивается...

Она старалась успокоить его.

— Напрасно ты думаешь об этом, отец. Ты еще будешь жить, и боги помогут нам; за себя я совсем не боюсь. Но не стоит сейчас говорить об этом. У тебя сегодня гораздо более бодрый вид. Только не думай о печальном... Хочешь, я прочитаю тебе что-нибудь?

— Хорошо. Возьми Платона. Я люблю отрывок из «Федона». Помнишь — о смерти Сократа.

Она развернула свиток, нашла указанное место и, поправив падавшие на плечи волосы, стала читать:

«... Критон дал знак близ стоявшему мальчику. Мальчик вышел и через несколько времени возвратился в сопровождении палача, державшего в руке чашу. Увидев его, Сократ сказал: «Хорошо, добрый человек; что же мне теперь надо делать? Ты ведь знаток этого». — «Только выпить эту чашу, и больше ничего; потом надо ходить, пока не почувствуешь тяжести в ногах, тогда следует лечь: так наступит действие яда».

Он подал Сократу чашу, и тот принял ее с видом чрезвычайно спокойным, без всякого волнения и не меняясь в лице. Потом приложил ее к губам и выпил без всякого принуждения, легко и просто... Сократ начал ходить и, наконец, почувствовав, что его ноги тяжелеют, лег навзничь, по указанию палача. Тот внимательно рассматривал ноги и колена Сократа, ощупывал его и, наконец, сильно сжав ногу, спросил: «Чувствуешь ли?» — «Нет», — отвечал Сократ. Тогда он стал ощупывать бедра и, таким образом, восходя выше, показывал, как он постепенно холодеет и костенеет. Сократ тоже ощупывал себя и сказал, что, когда это дойдет до сердца, он умрет. Между тем нижняя половина туловища уже сделалась холодной. Тогда, откинув покрывало, которым был закрыт, он сказал (это были его последние слова): «Критон, мы должны Асклепию петуха, не забудь же отдать». — «Хорошо, сделаем, — отвечал Критон. — Но смотри, не прикажешь ли чего другого?» На эти слова уже не было ответа, только немного спустя он вздрогнул. Палач открыл его лицо. Глаза и губы остановились и сделались неподвижными. Видя это, Критон закрыл их...»[127]

Ия медленно свернула свиток.

— Это прекрасно и печально, отец, но мне хотелось бы, чтобы ты не думал о смерти. Ведь все врачи говорят, что ты поправишься непременно. Посмотри, ты стал говорить гораздо лучше и, мне кажется, что парализованная рука сделалась менее холодной и безжизненной. Ты поправишься наверное.

Эксандр промолчал. Вошел Никиас. Он бывал теперь каждый день и развлекал больного рассказами о городских и политических новостях или воспоминаниями об общих днях их молодости. Но этот раз у него был довольный вид. Он сел рядом с Ией и взял Эксандра за руку.

— Я принес тебе хорошую весть. Сегодня суд разобрал твое дело с Кезифиадом и полностью признал твой иск. Взыскание — вопрос ближайших дней; кроме того, негодяй понесет уголовное наказание за мошенничество и подлог. Искренно радуюсь за тебя: теперь ты опять вполне обеспеченный человек.

Эксандр приподнялся, взглянул на Ию и хотел что-то сказать; вдруг по лицу его побежали судороги, и он стал задыхаться. Никиас обхватил его и приподнял голову. Один из рабов побежал за врачом. Эксандр знаками показал, что желает сесть; его стали приподнимать, но он уже терял сознание. Глаза бессмысленно блуждали, в горле хрипело и клокотало. Быстрыми движениями пальцев он перебирал край своего одеяла, потом приподнял руки, как будто стал снимать с себя что-то невидимое. Его положили навзничь; он откинул голову, скрипнул зубами; по всему телу пробежали быстрые судороги, заставившие его вытянуться и стиснуть челюсти. Потом он затих.

Ия с ужасом наблюдала агонию. Не видя ничего кругом, она не отрываясь смотрела на отца.

Врач все еще не приходил. Эксандр продолжал лежать неподвижно, с широко раскрытыми глазами. Лицо его стало бледнеть и приобретать желтоватую восковую прозрачность. Нос сразу обострился, глаза глубоко впали; потом, глухо щелкнув, отвисла челюсть, и рот широко раскрылся.

Никиас подошел к девушке, отвел ее в сторону и посадил в кресло. Она была очень бледна, подбородок вздрагивал, но она не плакала.

Явился врач. Рабы, собравшиеся толпой, окружили постель своего господина. Никиас закрыл умершему другу глаза и распорядился о погребальных приготовлениях. Потом насильно увел Ию в дом и передал ее попечению женщин.

Никиас отправился домой за хранившимся у него завещанием Эксандра. Скоро он вернулся в сопровождении свидетелей, присутствовавших при передаче этого пергамента и скрепивших его своими печатями. Надо было поторопиться со вскрытием акта, так как он мог заключать в себе какие-нибудь распоряжения насчет похорон.

После обычных формальностей, осмотра печатей и опроса свидетелей, документ был оглашен в присутствии всех собравшихся.

«Завещание Эксандра, сына Гераклида, — читал Никиас. —

Все ко благу, но если я не переживу этой болезни, то делаю относительно всего моего имущества следующие распоряжения:

Завещаю Никиасу, сыну Трасея, два таланта из тех, которые лежат у трапезита Кезифиада. Никиас должен стать опекуном моей дочери Ии и выдать ее замуж за достойного человека, дав ей в приданое оставшееся после уплаты долгов все мое состояние: дом, усадьбу, ферму в Прекрасной Гавани, деньги и все имущество, за исключением вещей, поименованных ниже. Никиасу дарю мою библиотеку, а жене его пару золотых серег, два лучших ковра и большое серебряное зеркало; пусть они знают, что я не забываю о них.

Диодору, сыну Геракона, дарю вавилонский ковер, который он любил, и дельфийский треножник. Моему врачу Ценотемису выплатить тысячу драхм, так как за свои заботы обо мне он заслуживает и большего.

Завещаю похоронить меня в западном некрополе, в могиле моего старшего брата Ферона. Никиас вместе с моими родственниками должен позаботиться о том, чтобы погребение мое и мой надгробный памятник не были недостойны меня, но и не отличались излишней пышностью. Решительно запрещаю, чтобы Ия и другие женщины, а также рабыни, обезображивали себя после моей смерти обрезанием волос или каким-либо другим образом. Главку, уже отпущенному мною на волю, дарю пять мин, один гиматион[128] и один хитон; я хочу, чтобы он, так много трудившийся для меня, был в состоянии жить прилично. Из рабов — Скиф должен быть освобожден тотчас же, а Карион еще четыре года останется при саде и будет работать. По прошествии этого времени отпустить его, если он будет вести себя хорошо. Запрещаю продавать кого бы то ни было из детей моих рабов: всех их оставить в доме.

Завещание это хранится у Никиаса. Свидетели: Лизимах, сын Стритона. Гегезий, сын Гегиона. Гиппарх, сын Калиппа».

Ия слушала равнодушно. Ее поразило только освобождение Орика. Последнее время Эксандр ни разу о нем не вспоминал. Тогда она не задумывалась над этим, но теперь ей стало казаться, что, быть может, отец не случайно никогда не говорил об Орике. Мог ли он о чем-нибудь догадываться? Если так, это значило бы, что она главная виновница смерти отца. Но, конечно, он ничего не мог знать. Разве мыслимо было бы молчать всегда; скрыть свои мысли так, что она даже не догадывалась?

Вдруг она вспомнила странную отчужденность, чувствовавшуюся иногда со стороны отца. После того как начались все эти несчастья, он подолгу оставался один и никого не хотел видеть; однажды, когда она вошла к нему, она заметила в его взгляде негодование и враждебность. Она испугалась, и у нее замерло сердце. Показалось, что отец сейчас скажет что-то об этом. Но он промолчал, и она тоже не находила, о чем говорить. Это смущение потом не раз возникало у нее, но ей думалось, что он подавлен и раздражен политическими несчастиями, обвинениями, потерей состояния...

Что же тогда значило освобождение Орика?

Может быть, он простил? Он ведь любил ее больше, чем самого себя. Но как же он должен был страдать! А она и не догадывалась, что убивала его...

А может быть, он совсем ничего не знал? Как было догадаться? Он мог освободить Орика из благодарности за то, что тот спас ее.