В свете старого софита - Мария Романушко

Села за свой стол. От его блестящей поверхности ярко отражалось солнце…

В этот день не было смога. Южный ветер отогнал его на север. Небо в окне было ярко- синим, без единого белого облачного пёрышка… Значит, дождя не будет и сегодня…

Резко распахнулась дверь. В комнату ворвалась Танюшка Неструева. Как всегда – резкая, угловатая, стремительная.

– Нуш, Енгибаров умер! – крикнула она каким-то дико-возбуждённым голосом.

«Господи, какая чушь! – подумала я, ощутив смертельную усталость. – Как можно разносить такие нелепые сплетни?…»

Встала из-за своего солнечного, пустого стола, на котором ещё не успела разложить работу, и вышла из комнаты.

– Нуш, ты куда? – крикнула мне вслед Неструева. Но я ничего не ответила ей.

Я вышла на улицу. Было жарко. Очень жарко. Асфальт под ногами был мягкий, как пластилин. Я постояла, прислушиваясь. У входа – группа артистов, о чём-то разговаривают. Спокойно. Буднично. Имя «Енгибаров» не упоминалось.

Тогда я поехала в Росконцерт. Я знала, что его коллектив приписан к Росконцерту. Я ехала и думала… нет, я ни о чём не думала. Я вся оцепенела внутри, как будто вдохнула – а выдохнуть никак не могла.

Я вошла в здание Росконцерта, это была ещё одна большая концертная контора, к которой были приписаны артисты, концертные бригады, малые и большие артистические коллективы, которые здесь получали направление на гастроли во все края огромной страны. Эта контора была побольше Москонцерта. Во много раз. Я вошла и стала бродить по коридорам, чутко прислушиваясь, как ищейка… Я прошла все коридоры и закоулки, заглянула в буфет, постояла у окошка кассы, где народ получал свои командировочные деньги, – и НИГДЕ не услышала НИ СЛОВА о Енгибарове. И тогда я выдохнула… пружина внутри разжалась… Значит, сплетня. Очередная. И как люди могут такое придумывать?! Хотя есть примета: если кого-то при жизни похоронили, то значит – долго проживёт. Но те, которые это сочиняют, думают ли они в этот момент о тех, кому этот человек дорог? А ведь у него есть старенькая мать. Вот, он на гастролях, а до неё докатывается этот страшный слух…

Села в раскалённый автобус и отправилась обратно, в Москонцерт, постепенно приходя в себя и успокаиваясь. И только сейчас осознавая, как Неструева ушибла меня своим безумным выкриком. Ну, как можно такое брякнуть?! А ведь я ей рассказывала о Енгибарове, и она знает, что он для меня значит…

Я вошла в двери Москонцерта и первое, что увидела, – был большой Лёнин портрет в траурной рамке. Он висел сразу у входа… Чёрные страшные буквы поплыли у меня перед глазами… «25 июля 1972 года скоропостижно скончался…»

Вчера. Когда я была на крыше и хотела умереть…

Я вышла на улицу…

Вот и всё. Жизнь кончилась.

Мёртвая, я поплелась на Трубную, на Цветной бульвар… мёртвая, опустилась на скамью перед цирком… на которой когда-то писала для него песню… на которой сидела так часто весной семидесятого и смотрела на его огромный портрет, который улыбался мне со стены цирка… Мёртвая, поплелась по Самотёчному бульвару, по нашим любимым аллеям на площадь Коммуны и дальше, мимо часов, под которыми я ждала его когда-то, мимо афишной тумбы, с которой срывала его афишу, мимо подворотен, из которых кричали мартовские коты весной семидесятого года… и он тогда шёл рядом и читал мне стихи Превера о Птице в клетке… мимо подворотен, из которых вырывались клубы тополиного пуха прошлым летом… и он шёл тогда рядом, загорелый, с ярким платком на шее… и мы говорили обо всём на свете… Мёртвая, приплелась в Марьину рощу… к маленькому клубу, где он репетировал прошлым летом, а я сидела тогда в зале… и где я репетировала всю эту зиму, а в зале незримо сидел он…

ГОСПОДИ!!! Я НЕ ВЕРЮ В ЭТО!!! НЕ ВЕРЮ!!!

Господи, дай проснуться из этого кошмарного сна!

* * *

Два дня маниакально бродила по заколдованному маршруту: Цветной бульвар – Самотёчный – Марьина роща… И внутри было – как в выжженной пустыне… Сухо и мертво.

Уже и в газетах ОБ ЭТОМ написали… Всё равно – НЕ ВЕРЮ!

Просыпаюсь – точно проваливаюсь

в кошмарный сон, где трубная без трамвае,

Цветной без сирени,

и цирк – без Вас…

* * *

…28 июля с букетом белых роз я сидела в скверике у Красных ворот и ждала Гавра. Чтобы идти ТУДА вместе. Потому что одна я не могла. Да он бы и не отпустил меня одну.

Пахло гарью… Дышать было совершенно нечем.

Неожиданно стало темно. Резкий ветер погнал мимо меня толпу мёртвых, скрюченных листьев… они звенели и царапали асфальт… они царапали асфальт, как будто кто-то царапал его ногтями…

И вдруг – ПОШЁЛ ДОЖДЬ! Первый дождь в это безумное лето…

И я, наконец, смогла заплакать. Мы плакали вместе с дождём… Но легче мне не становилось.

…Потом пришёл Гавр. И мы отправились в ЦДРИ. Центральный дом работников искусств. Когда-то здесь был его творческий вечер, и тогда было много белых хризантем, и много восторженных речей, и его – в белом гриме – какое-то неживое лицо… и всё это меня так испугало тогда… И я шла тогда с этого вечера, а в мозгу кто-то отбивал текст страшной телеграммы: «Была на ваших похоронах…»

Значит, меня готовили?… Кто-то нашептывал мне о будущем?…

И вот я опять тут. Ольга Тишлер отделилась от стены, как тень. Красные розы у неё в руках…

Втроём мы вошли в тяжёлые двери ЦДРИ…

Музыка, вытягивающая из нутра душу… Пронзительный запах хризантем… Везде эти страшные белые хризантемы! Как будто те же самые – с его творческого вечера… Плачущий Боря Бреев бросился мне навстречу, но мы не смогли сказать друг другу ни слова, он только развёл горестно руками, в полном онемении…

…И никак я не могла увидеть его, – так много людей стояло, и так плотно…

И тогда Гавр раздвинул толпу – и я, наконец, приблизилась… и положила у него в ногах десять белых роз… белые розы означают «свидание»…

И – взглянула на него… Это было так страшно – взглянуть!

Я даже думала в эти два дня, что не буду смотреть на него. Чтобы запомнить его живым.

Но я всё-таки взглянула на него…

И в это мгновение – смерть кончилась.

И его. И моя.

Вообще смерть.

Смерть как небытие.

Потому что…

ОН БЫЛ ЖИВОЙ. ОН ПРОСТО СПАЛ. ОН УСТАЛ…

Вот и всё.

Человек поработал и прилёг отдохнуть.

Люди, почему вы плачете? И что за странные речи говорит этот седой армянин с заплаканными глазами? «И вот он лежит перед нами…» Он говорит так громко, с надрывом…

Зачем они так шумят, когда человек спит?

Зачем так надрывно играет музыка?

Зачем мешают тебе отдыхать?

Милый, милый…

Мама твоя гладила тебя по щеке, по волосам… Смотрела на тебя тихо, без слёз. Высокая молодая женщина в чёрной косынке стояла рядом с ней… Наверное, это и есть та самая девочка, которая умеет летать… И ещё какие-то женщины стояли рядом с тобой. Как будто охраняя твой сон. Когда-нибудь – потом – они станут мне близкими. Ты подружишь меня с ними. Потом…

А сейчас – на меня напала такая радость, такое веселье! Радость рвалась из сердца.

– Почему все плачут? – спросила я Гавра. – Они что, ничего не понимают? СМЕРТИ – НЕТ! Он не умер. Он – здесь. Он нас слышит.

Музыка уже не казалась мне печальной, рвущей душу. Мне хотелось танцевать. Мы стояли у окна. И я не могла удержаться, и покружилась слегка, от избытка радости… «Нуш, ты что?!» – вскрикнула страшным шёпотом Тишлер.

– Ничего. Мне просто хорошо. Ну, пойдёмте отсюда! Я не могу больше слышать этих причитаний…

«По-моему, у неё – шок», – шепнула Ольга Гавру за моей спиной.

– Никакого шока, – сказала я. – Просто я всё поняла. Мне открылось…

…Когда мы вышли, я сказала: «Жутко хочется есть. Три дня не ела». И мы пошли в какое-то кафе, чего-то там пожевали, каких-то безвкусных пирожков, и выпили по чашечке безвкусного кофе, а неземная радость распирала мне сердце… Мне казалось: моё сердце – огромное-преогромное, оно вмещает весь этот город, свежий после от дождя, как будто очнувшийся после долгого зноя, моё сердце с лёгкостью вмещало весь город, и эту улицу, с тонким, сверкающим ручейком вдоль обочины, и этот старинный дом, где спит безмятежным сном мой милый Клоун, спит, как уставшая скрипка… Радость была так велика, что сердце готово было разорваться…

– Смерти – нет! Неужели вы не чувствуете?

Ольга и Гавр смотрели на меня, как на умалишённую.

– Да нет же! Я не сошла с ума. Наоборот. Наконец-то я всё поняла, как оно есть на самом деле. Смерти – нет. Её нет вообще. В принципе. ОН – ЖИВОЙ! Я это чувствую… Он никуда не ушёл. Он – здесь, рядом…

Действительно. Смерть кончилась. В ту секунду, когда я взглянула на него.

Смерть кончилась. Но – не боль.