Записки блокадного человека - Лидия Яковлевна Гинзбург

практически реализуемые.

Но сильнее всего этим выступлением управлял личный практический импульс. Это человек, дискредитированный высокими инстанциями, и который сделал попытку нагнать себе цену, несколько снизившуюся благодаря недоброжелательству местного начальства к человеку, дискредитированному свыше.

Выступления мастеров

Тимофеев-Еропкин

I. Творческий разговор, потребность в котором так назрела.

II. Фразеология патриота плюс фразеология специалиста и мастера своего дела.

III. Патриотизм не только не исключает этих тонких профессиональных интересов, но он требует их от нас, в порядке всестороннего служения делу нашей поэтической культуры. (Удовольствие от дозволенного либерально-широкого взгляда на вещи и от чувства превосходства над теми, кому, по некультурности, недоступны эти тонкости мастерства и кто поэтому вынужден ограничиваться одним голым патриотизмом.)

IV. Почему у нас в пренебрежении проблема рифмы, ритма. Дальше 4– и 5-стопного ямба искусство и воображение наших поэтов не заходит. Зачем такое обеднение собственных возможностей. Почему, например, мы не культивируем такие великолепные формы, как сонеты, терцины. Кто сейчас может написать триолет? (А ведь многие из здесь сидящих, может быть, даже не слыхали о таких штуках.) Конечно, мы наследники Маяковского и должны следовать его заветам. Но зачем обеднять свои возможности и ограничиваться только поэтической системой Маяковского. Почему не совместить Маяковского с триолетом.

V. Среди всех собравшихся здесь самолюбий это одно из самых бешеных. Он совмещает наивное самодовольство, искреннее восхищение собственными рифмами (он всем говорил – правда здорово: фашисты – пушистый; рифма эта имеется у Тихонова и у Маяковского) с тайной уязвленностью своей жанровой неполноценностью (малые формы). Он предпринимает попытки высокой поэзии. Теперь он один из немногих активных, и надо отыграться за то, что его держали только за малоформиста. В своей области он теперь самонужнейший человек; его рвут на части. Так пускай же выслушают его разговор во весь голос. Его разговор о высоких тайнах ремесла.

Лифшиц

Голос молодого поэта. Разговор о творчестве, понимаемом как позиция в борьбе. Разговор за товарищей, и только вместе с ними за себя. За тех, кто сражается, не только пером, но и штыком. Штыком они сражаются в гораздо меньшей степени, чем пером. Но все же для фронтовых поэтов пропорция опасности увеличена, и здесь это дает им прочное чувство превосходства. Там, напротив того, превосходство им дает то, что они поэты, но все же находятся там. Эту увеличенную пропорцию они используют и выжмут до конца – будьте уверены. Она оправдает им тот прямой разговор от имени бойца (в частности, обращенный к любимой женщине), который они все ведут.

В данную минуту это оправдывает в его речи эмоциональные ноты о жертвенном (это подразумевается) поколении, мужающем в борьбе. Он один из носителей ценностей этого поколения.

Это настолько сильная и соблазнительная автоконцепция, что личная, подводная тема действительно почти целиком уходит в нее. Для его автоконцепции ему действительно важнее говорить о себе в ряду товарищей (комплекс – боевая дружба, я один из сражающихся плечом к плечу, из мужающих в борьбе), нежели добиваться похвал своим стихам.

Этот же комплекс дает ему фронтовое превосходство в обращении к тылу. На этом построена вся оценка доклада В. И. Тон уважительный, как ей полагается по иерархии и как требует вежливость молодого человека к заслуженной женщине, но недоброжелательный. Подразумевается: Это все тыл, поглощенный и загипнотизированный своими страданиями. В.И. сама несвободна от травмы, в которой она упрекала Берггольц. Все вы изображаете страдающий Ленинград, а где Ленинград, обороняющийся и отразивший врага, где героика, то есть где мы? А между тем вы позволяете себе недооценивать нас, настоящих, и снисходительно нас поучать. Это подразумевание – говорится же словами, что она недооценила ряд товарищей, которые творчески растут, мужая в боевом опыте. Например, – Дудин, Гитович. О том, что она недооценила его (то есть похвалила снисходительно, указав ряд ошибок, которые указывают начинающим поэтам), – не говорится, но подразумевается. Эта полемика наиболее лично-подводная часть выступления. Момент сведения счетов. Но не это главное. Преобладает все же наслаждение автоконцепцией поэта-воина, представителя молодых, тех, кто поет, сражаясь.

Папковский

I. Деловое выступление от связанной организации (Гослитиздат). Надо подчеркнуть, в особенности перед присутствующим начальством, что организация плохо работает, потому что плохо работают писатели. Последняя установка начальством поощряется.

II. Последнее слово дня. Все формулы, которыми уже можно бить по голове. В.И. в своем интересном докладе (по чину ей полагается реверанс) забыла самое главное – народность.

III. Большевистская прямота критики и самокритики. Мы, мол, издаем плохие книги, потому что вы не даете хороших. Смелое говорение правды в глаза маститым писателям, чиновным и орденоносным. Надо писать хорошие книги, потому что плохие не расходятся даже в наших условиях. Например, последние книги Прокофьева и Лихарева. О красноармейском сборнике – позволяет себе критику делового человека. Лучше меньше да лучше. Он знает, что это точка зрения горкома, и потому полагает, что писателей ему нечего бояться. Может быть, напрасно полагает, судя по сегодняшней реплике Прокофьева насчет соления хвоста.

V. Вероятно, демонстрация своей стопроцентности главным образом перед начальством.

Тихонов

I. Голос поэта. Задумано как большой разговор о творчестве. Он единственный из всех присутствующих, кто был поэтом, не очень крупным, но все же настоящим. Он хочет, чтобы об этом помнили. Сейчас это дело прошлое, но он может вести этот разговор, потому что у него есть опыт и есть биографическое оправдание; и он знает, как говорят о таких вещах.

Внутренней заинтересованности, потребности в этом разговоре у него нет, потому что вести его не с кем, нет атмосферы. Но он умеет его сделать и с помощью его завоевать себе в этом зале позицию особого высокого превосходства. Среди дамской болтовни, среди жалких потуг (Тимофеев с триолетами и проч.), среди плохо замаскированных склок, личных вожделений, ведомственных счетов – выходит поэт и говорит о другом, в другом регистре, другими словами, словами с необычной, творчески преломленной семантикой. Он говорит так не только вопреки всему окружению, но и вопреки себе самому, своей жизненной оболочке – полковника, орденоносца, члена правления, лауреата и т. д. и т. п. Вот как это задумано. На самом деле, если взять реальную весомость этого акта, все получается много мельче. Для такого размаха у него не хватает оправдания; к тому же давление оболочки так могущественно, что в ней должно было бы рассосаться и гораздо более полноценное сильное содержание. Вообще писатель, который печатается, тем самым уже не может вести большой разговор. Но при всем том это настолько другого качества и масштаба, чем все остальное, что для публики без высших требований и критериев, для публики, которая сама склочничает и вожделеет, потому что в каждом отдельном случае не может воздержаться, но вообще осуждает