Записки блокадного человека - Лидия Яковлевна Гинзбург

(фразеология новая). Словоблудие. Ростопчинские афишки и Соболев в качестве образцов.

Прокофьев

I. Выступить должен по положению как один из наиболее авторитетных членов правления.

II–III. Простецки.

Говорит как член правления, тогда как Тихонов подчеркнуто говорит только как поэт. Разница: Тихонов – закрепился на военном материале. Прокофьев знает, что он все это время пишет хлам. Что читатели к нему холодны. Он особенно раздражен этим, потому что сознает в себе возможности. Творческая тема ему неприятна, как колющее напоминание. Первая часть подчеркнуто административная. Не в смысле распекания извне, как Паюсова, а в смысле попытки рассмотреть некоторые дела.

Разговор о плохо работающих. Не начальственно – идеологический (П-ва), но откровенно административный. К черту. Нам неработающих не надо. Надо, чтобы люди поняли, что они должны проявлять инициативу. Они должны прийти к нам (правлению) и предлагать свою помощь. (Правление парирует обвинения в бездеятельности.)

Об уехавших. Смысл тот, «что к черту, туда и дорога!» Кстати, людей усиленно уговаривали ехать, чтобы их же потом презирать. У нас была тут обойма, и в этой обойме уж непременно фигурировали Слонимский, Козаков… Теперь они самовыстрелились из обоймы (смех) – и прекрасно!

Нужна сейчас фольклорность, внимание к фольклору, собирание рассыпанных всюду черт фольклора. О мальчике, который написал отцу «И возвращайся, папа, домой – нераненый, неубитый». – Разве это не фольклор? Вот что мы должны собирать. (Фольклор его сильная сторона, и он охотно об этом говорит. Превосходство фольклора ему не обидно. Стихийная сила, от которой он питается.)

Без особой связи переходит к тому, что вот, мол, Вера Инбер сказала, что в Москве все-таки пишут лучше а он утверждает, что в Москве – пишут не лучше, даже еще хуже. Следуют безграмотные цитаты из московского поэта Васильева (смех). Но дело, конечно, не в этих безграмотностях, а в том, что вообще поэзией наших дней форма не найдена.

Это уже подводная личная тема. Его обвиняют, и у него у самого на душе то, что во время войны он пишет много и плохо (обратно Тихонову и гораздо менее лестное).

Оправдательное понятие – форма не найдена. Все (да и в Москве) пишут плохо, даже еще хуже, даже, вот, безграмотно.

Но про себя – он думает, что он настоящий лирик, один из лучших. И настоящий человек, храбрый, с размахом, с душой, даже с русской слезой под пьяную руку. Об этом на конференции не скажешь. На конференции он защищает свою уязвленную творческую совесть, свое самолюбие, свою обиду, выступая как член правления, как подполковник с орденами, как человек, который при случае может хлопнуть по столу (по кафедре) кулаком, как человек с наплевательством, который не будет оправдываться в литературных неудачах (подчеркнутое умолчание о себе). Как человек, забронировавшийся от литературной братии созданным себе положением – не только литературным.

(На другой день разговор о Папковском.)

Выступления с преобладанием личного (подводного) мотива

Карасев

Неприкрытое самооправдание. Попытка отвести взводимые на него обвинения в праздности (зря объедает государство) ссылками на общественную работу. Потом на военную службу, куда он был взят как раз в тот самый момент, когда он, наконец, разгрузился от обязанностей директора Дома писателей и собрался приняться за творческую работу. Чрезвычайная примитивность и прямота разговора вызывает нетерпение аудитории и неудовольствие президиума, ибо портит установку на принципиальный разговор. Под воздействием нетерпеливых реплик президиума быстро прикрывается туманными соображениями о ленинградской драматургии. И вообще предпочитает поскорее кончить. Ошибка выступления в том, что личный мотив оказался недостаточно подводным, недостаточно приглушенным принятыми формулами.

Кратт

Выступление неопределенно-лирическое. Мотивируется его солдатской формой. Человек мучительно самолюбивый и уязвленный с потребностью при всех случаях и по всем поводам напоминать о себе. Теперь ему хочется показаться в солдатском образе, чем он гордится, за неимением возможности гордиться званием, которым гордятся другие и которым гордился бы, если бы его имел. Выступить и показать, что он не деморализован, что он на высоте, – необходимо еще потому, что он дискредитирован высокими инстанциями (история с медалью), с которыми не поспоришь (утешается тем, что эту штуку имеют все домохозяйки и что она потеряла цену). Эта подмоченность, уязвимость заставляет его быть осторожным, обходить склоки, споры и сведение счетов. К тому же сквозь иерархию литературную прощупывается иерархия званий. В порядке литераторского либерализма он, как член правления, сидит сейчас рядом со своими товарищами, майорами и полковниками, но не может нарушать иерархию по отношению к ним до конца.

Из соображений иерархии и тактической осторожности он отказывается от линии склочной и вообще полемической. К. обиженный, он воздерживается от бурнопламенных изъявлений. Он избирает тон лирически-героический (выступление написано в лирической форме и читается по бумажке) – о городе-фронте. Тон определяется тем, что он не на настоящем фронте. Но одежда, которая его облекает, должна напоминать присутствующим, что в любой момент он может стать защитником Ленинграда в другом, более смертельном смысле, нежели они. Это заостряет эмоцию. И это эмоциональное подразумевание проникает в картину, которую он рисует. Вчера они с Вересовым возвращались отсюда (немножко приятно упомянуть о том, что он, на равных, шел с капитаном, хотя еще недавно по литературно-ведомственной иерархии он считал себя выше). Шел обстрел, и они у Инженерного замка подбирали сбитые воздушной волной каштаны. Это лирическая деталь, в которую вложено подразумевание трудностей, храбрости, фронта, и того, что он видит все это как писатель, умеющий выделить поэтическую деталь.

Мануйлов

I. Выступление в качестве представителя литературоведческой группы Союза. Группа эта недооценивается, и он считает своим долгом обратить внимание на заслуги своих товарищей. Он в ярких тонах характеризует полезную деятельность отдельных товарищей, протекавшую в самых трудных условиях, – лекции, преподавание, редакционная работа, статьи, брошюры, радио. По возможности упоминаются крупные имена (хотя бы потом уехавших), чтобы придать больше весу группе, которую он представляет (по собственному почину). Его личные заслуги во всем этом подразумеваются, и подразумевается, что он не считает возможным говорить о них из академической корректности. Это изящное построение разрушает грубая реплика Лихарева (она выражает недоброжелательное отношение администрации к человеку, который был снят с редакционного поста по постановлению горкома): «Вы бы лучше рассказали о том, что вы-то собственно сделали?» На это он успевает ответить с достоинством, что очень хотел бы, чтобы был назначен его творческий самоотчет.

III. Автоконцепция – оценочная форма этого выступления – в защиту подлинной культуры, которая так нужна нашей стране. Кстати, это искренне переживаемая форма, ибо ему приятно ее переживать – чувствовать себя ее носителем. В этом он находит свое превосходство, в отличие от циников, находящих превосходство в цинизме, и от даровитых скептиков, у которых для превосходства есть свои особые ценности, не обязательно