Хроники мегаполиса (сборник) - Марина Дяченко

Я молчу.

Он едва заметно морщится. Смотрит на руку, только что державшую букет; пальцы в крови.

– Это розы, – говорит он, как будто я не знаю, как называются цветы с шипами.

Он оглядывает мою комнату. Она выставлена – нагишом – на его обозрение. Вместе со старыми фотографиями в серванте, оплывшими столбиками свечей, пыльными книжными корешками, пожелтевшими обоями и растрескавшимся потолком…

– Почему ты не берешь трубку? – спрашивает он, как будто в самом деле надеется на ответ.

– Я очень занята, – говорю я. – У меня… будет новая программа.

У него внутри как будто зажигается теплая елочная лампочка:

– Правда?

Смотрю ему в глаза. Не знаю, что сказать.

– Какая программа, Ленка? Ты бросаешь «Щели»? Ты…

– Зачем ты пришел? – обрываю.

Он смотрит на свою окровавленную ладонь. Потом берет с полки пустую стеклянную вазу. Идет в ванную, а я только разеваю рот, как рыба, пытаясь его остановить.

Я слышу, как он моет руки. Как набирает воду в вазу. Как возвращается, наконец, и ставит розы на пол – по ту сторону меловой черты.

В ванной – там, откуда он ушел – тихо.

– Зачем же ты это сделал, – спрашиваю шепотом.

– Они без воды завянут, – отвечает он шепотом тоже. – Сделал затем, потому что жалко…

– Кого жалко?

– Розы…

– А больше никого?

– Я хотел сказать тебе, – говорит он.

Молчу. И он молчит. Смотрит под ноги, на черту между нами.

– Там ванна остыла, – говорит он.

– И что?

Смотрит на меня очень серьезно:

– Ничего. Там никого нет… И ванна остыла… И… знаешь… пусть живет как захочет.

Зажмуриваюсь.

Темно.

Елена

Темно.

Потом вдруг вспыхивает свет.

Размытые очертания становятся четкими. Как будто близоруким глазам сама собой возвращается способность видеть пылинки в солнечном луче.

Скорлупа лопается изнутри, и мир рывком прорастает за пределы моей комнаты.

«Я человек, я посредине мира, За мною мириады инфузорий, Передо мною мириады звезд»…

– Лена, – говорит мой собеседник, и его зрачки вдруг расширяются, как черные озера. – Лена?!

Вижу свое отражение в его глазах.

Выпрямляю спину.

И, не зажмуривая глаз, не склоняя головы, делаю первый шаг за пределы мелового круга.

КОНЕЦ

Крыло[1]

* * *

Двор стоял опрокинутым колодцем, и на квадратном дне его плавали облака.

Внизу, там, где стенки колодца упирались в асфальт, цветными фишками ночевали машины. Утром и днем их было мало, и освободившееся пространство покрывалось меловыми узорами – девчонки расчерчивали «классики», мальчишки – площадку для игры в «квадрата». Иногда билось стекло, и голоса взметывались, ударяясь о стенки колодца, высоко-высоко, к самому дну. К облакам.

Вечером машины возвращались, выстраивались в ряды, и каждая прятала под брюхом свою частичку мелового узора.

Лето было длинное; в распоряжении Егора оказался целый балкон, три метра в длину и полтора в ширину, огромный балкон, на котором без труда можно развернуть самую тяжелую, самую неуклюжую коляску.

Вечером на всех четырех стенах колодца загорались окна. Высвечивались электроогнями сотни, тысячи судеб, защищенных от чужого взгляда только тонкой тканью штор, а шторы падали небрежно, оставляя неприкрытыми целые лоскуты вечерней жизни…

Тогда Егор брал бинокль, ложился локтями на облупившийся поручень балкона и смотрел.

Он видел люстры и обои, закопченную кафельную плитку, чьи-то белые майки на веревках, халаты, поцелуи, скандалы, уроки, тени на стенах, мутные голубые глаза телевизоров, дни рождения, посуду на полках, обеды и ужины, хитрости, измены, слезы.

Люди жили и хорошо, и плохо. И спокойно, и нервно. Разводились и сходились опять; одинокий толстячок с шестого этажа наконец-то женился и вот уже три месяца был счастлив. Мальчишке с седьмого, ровеснику Егора, купили велосипед; странноватый парень с пятого куда-то пропал, окна стояли темные, и пылились на подоконнике шеренги пустых бутылок…

Старушка с седьмого этажа была Егору симпатичнее прочих жильцов. Каждое утро она выходила на свой балкон, чтобы срезать к завтраку пять перышек лука, росшего вместе с петрушкой и чернобривцами в цветочных ящиках; она делала это с таким трогательным постоянством, что Егору стало не по себе, когда однажды утром лук на балконе остался нетронутым… Он видел, как собравшиеся на поминки гости напились в драбадан, а старушкин зять, дородный мужчина лет пятидесяти, забыл даже притворяться, будто чем-то огорчен…

Прошло десять дней, и старушка забылась. Мальчишка с седьмого этажа колесил по двору и не давал приятелям прокатиться.

Солнце редко заглядывало на балкон Егора – окна их с мамой квартиры были обращены на север. Зато противоположная сторона колодца была освещена совсем не плохо, и Егора это устраивало, он мог продолжать наблюдения не только вечером, но и днем…

На четвертом родились близнецы.

Семейство с шестого уехало в отпуск.

А на пятом затеяли не то ремонт, не то переезд. Нет, все-таки переезд; теперь Егор целыми днями наблюдал, как старые хозяева опустошают комнаты и грузят на грузовики утварь, и как потом появляются новые хозяева, как они выметают мусор и меняют обои, как приколачивают карнизы и вешают на них цветные занавески – тонкие, почти прозрачные, так что заглянуть за них по-прежнему не составляло для Егора никакого труда…

У новых жильцов была дочь. Наверное, она была чуть старше Егора; во всяком случае, вытягиваясь на кровати и сопоставляя длину своего тела с высотой дверного косяка, он пришел к выводу, что девочка из квартиры напротив чуть выше его ростом. Всего на несколько сантиметров.

Они поднимались все вместе – около восьми. Девочка в ночной сорочке шлепала в ванную и долго сидела там, мать и отец по очереди торопили ее; наконец она появлялась в халатике и шла на кухню, где почти вовсе не было занавески. Она была немножко ленива, эта девочка – медленно размазывала масло по одному-единственному куску хлеба, пока ее мама успевали либо яичницу пожарить, либо сварить кашу, либо разогреть приготовленное с вечера жаркое…

Девочка мазала масло на хлеб – и почему-то мечтательно улыбалась.

Егор долго не мог рассмотреть цвет ее глаз. Разумеется, обладатели светло-русых волос обычно носят голубые глаза – но у этой девочки глаза были карие. Егор разглядел их, когда однажды она долго плакала у окна…

(Тогда он впервые пожалел, что она почему-то не видит его. Если бы она его видела – он бы помахал ей рукой, или скорчил рожу, или еще как-то попытался бы ее развеселить…)

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});