Два брата (др. ред.) - Александр Волков

Еще в этот последний, решительный миг могло состояться примирение. Будь в уединенной комнатке либавского трактира сказано собеседником Алексея разумное слово, царевич без большого сожаления повернул бы в Данию. Но хитрый и двуличный царедворец Кикин не хотел окончания раздоров.

— Что ты, что ты! — горячо зашептал он, наклонясь к царевичу. — Тебя там изведут. Знаешь, как государю князь Василий Долгорукий[168] присоветовал? «Ты, говорит, его в чернецы[169] не постригай! В чернецах жить спокойно, и будет он долго жить. А держи ты, говорит, царевича при себе и с собою вози повсюду, и он таких трудов не вынесет, понеже здоровья слабого, и от волокиты скоро помрет!»

Это была ложь, мгновенно выдуманная Кикиным. Но Алексей ей поверил.

Он тихо, но злобно выругался: призрак спокойной жизни при отце рассеялся.

— Этому не бывать! — решил он. — Еду в Вену! Прощай, Александр. В Питере повидайся с Иваном Афанасьевым, он все знает.

— Как — знает?! — испуганно воскликнул Кикин. — Ты ему и про меня сказал?

— Ну да, — спокойно ответил царевич. — Он человек верный.

Кикин необычайно разволновался. План, ловко придуманный и выполненный им, рушился благодаря глупой болтливости царевича. Алексея хватятся, начнется розыск. Первым делом возьмутся за слуг, за Ивана Большого. Тот, не выдержав пыток, откроет соучастие его, Кикина…

«Как быть? Что делать? — мучительно раздумывал Кикин. — Бежать с Алексеем Петровичем? Спохватятся, поймают… Ах, проклятый у него язык!»

Но в уме Кикина, привычном к интригам, быстро созрел план спасения.

— Пиши, царевич! Пиши Ивану, чтоб ехал к тебе. Когда его в столице не будет, то и донести некому. Мы с тобой давно в Питере не виделись, стало быть, на меня подозрения не будет… Я прямо говорю: коли меня возьмут, пытки не сдержу, во всем повинюсь и тебя выдам.

Кроме письма Ивану Большому, Алексей, по совету Кикина, написал еще два: князю Василию Долгорукому и Меншикову. В письмах царевич благодарил их за поддержку в туманных, двусмысленных выражениях. Расчет был такой: когда начнется розыск и у Долгорукого с Меншиковым окажутся благодарственные письма царевича, их: заподозрят в соучастии.

Прощаясь с Алексеем, Кикин шепнул ему:

— Как будешь в Вене и отец пришлет послов уговаривать, чтобы вернулся, не езди! Он тебе голову отсечет!

* * *

Письмо царевича приказывало камердинеру Ивану Афанасьеву Большому выехать немедленно и нагонять Алексея в Данциге. Афанасьев предъявил письмо Меншикову, тот снабдил старика паспортом и подорожной. Но у царевича не хватило мужества дожидаться своего слугу две-три недели. Алексею все казалось, что царь уже знает о его отъезде из России; он со страхом ждал, что вот-вот перехватят его посланные отца. Прожив в Данциге недолго, Алексей устремился в дальнейший путь. Иван Афанасьев не мог нагнать своего господина и, потеряв его следы, вернулся в Петербург.

Присутствие Егора Маркова страшно стесняло царевича и нарушало его планы. Маршрут, избранный Алексеем для путешествия в Копенгаген, мог показаться царскому механику странным. Но избавиться от Маркова слишком быстро тоже не входило в расчеты беглеца: Егор вернется на русскую границу и там поднимет тревогу. Надо было обмануть «соглядатая».

Отъехав станции две от Данцига, царевич вызвал Егора в номер гостиницы и, пряча от него глаза, объявил, что теперь они будут держать направление на Франкфурт-на-Одере.

— Там живет славный германский медикус, с коим хочу посоветоваться о своем здоровье.

Удивленный Егор ответил:

— Ваша воля выбирать путь.

— То-то! Я к тому говорю, чтобы ты потом не вздумал обносить меня перед батюшкой: мешкали, мол, в дороге…

— Посмею ли я?

— Ступай!

Путешествие продолжалось, подозрительно поспешное.

Смятенную душу Алексея начали обуревать новые сомнения: хорошо ли он делает, завозя Маркова так далеко в Германию? Не раскрывает ли он этим чересчур ясно свои намерения? Кончилось тем, что Егора опоили в деревушке Мариенталь.

Оставив Маркова в гостинице «Три курфюрста» бесчувственного, полумертвого от слишком большой дозы снотворного, царевич в страхе мчался день и ночь, останавливаясь на станциях лишь для того, чтобы поесть. В станционных книгах он прописывался под разными фамилиями и строго-настрого приказал сопровождающим не открывать его настоящего имени и звания.

Но вот и владения императора. Наконец-то!

Отворив окно кареты и взглянув на цесарскую землю, Алексей воскликнул:

— На свободе!

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

ВОСТОК И ЗАПАД

Глава I

ОДИН НА ЧУЖБИНЕ

Егор Марков очнулся. Кто-то назойливо тормошил его и противным сладким голоском жужжал:

— Bitte! Stehen Sie auf! Bitte! Stehen Sie auf! Bitte! Bitte![170]

Егор пошевелился. Тупая боль ударила в затылок и виски. Он мучительно застонал. Голос обрадованно воскликнул:

— Er ist lebend![171]

Марков открыл глаза. Над ним склонился Курт Мейнеке, хозяин гостиницы «Три курфюрста». За хозяином толпились толстые незнакомые немцы.

— Что со мной? — через силу пробормотал по-немецки Егор.

Обрадованный немец быстро заговорил. К счастью, он по нескольку раз повторял одно и то же, и Егор понял из его рассказа, что лежит без сознания вторые сутки и что хозяин уже потерял надежду увидеть его в живых, а потому призвал соседей, чтобы в их присутствии в последний раз попытаться привести его в чувство.

— А где царевич?

— Какой царевич?

— С которым я еду!

— Разве этот вельможа сын царя? — полюбопытствовал Мейнеке.

— Не все ли вам равно? — устало прошептал Егор. — Скажите только мне, где он?

И тут Егор узнал такое, чему поверил с трудом. Оказалось, что, когда он потерял сознание, слуги царевича положили его на постель в каморке гостиницы и вместе со своим господином пустились в путь. А о нем, Егоре Маркове, сказали: «Этот пьяница пускай лежит, пока не протрезвится. А когда встанет, придется ему путешествовать одному, и поделом: скверным поведением он опозорил своего господина!»

— А деньги? — встревожился Егор. — Они оставили мне денег?

Курт Мейнеке сухо ответил:

— Только за ваш трехдневный постой.

Егор схватился за голову; невыносимая боль разламывала ее, а к физическим мучениям присоединились еще и нравственные. Завезен в глубь Германии и предательски брошен один, без денег, без подорожной… Ведь Меншиков, поручив Егора царевичу, не счел нужным написать свидетельство, удостоверяющее личность Маркова.

— Выйдите все и дайте мне покой, — попросил Егор. — Жив я останусь, вам хлопот не будет.

Немцы ушли, а Егор Марков погрузился в глубокое раздумье. Как объяснить происшедшее? Ославить его, Егора, пьяницей!.. Марков вспомнил: сам царевич накануне поднес ему кубок, а когда Егор стал отказываться, Алексей Петрович прикрикнул:

— Али за мое здоровье выпить не желаешь?

Егор выпил. Потом все закружилось перед его глазами…

Какая была цель жестокого поступка? Марков знал давнюю неприязнь к нему Алексея, неприязнь, начавшуюся с той поры, когда они вместе учились токарному искусству у Людвика де Шепера. Может быть, Алексей Петрович хотел таким способом уронить царского механикуса в глазах царя? Но Петр знал исполнительность своего любимца и едва ли поверит наветам[172] царевича.

«Нет, тут другое, — решил Марков. — Я мешал ему. Царевич едет не к отцу!»

Мысль показалась Егору неоспоримо ясной. Он вспомнил все подозрительные факты, вспомнил, как бегали глаза царевича, когда он сообщил о своем решении ехать через Франкфурт-на-Одере.

— Бежит на чужбину! — прошептал Марков. — Он замыслил измену!

Перед Егором встал вопрос: как поступить? Возвращаться на родину или продолжать путь к царю? Куда ближе?

Марков раздумывал недолго: как ни трудно это, он будет продолжать путь в Копенгаген. Царь ждет его; с улучшением способа выделки пороха мешкать нельзя. И другая задача лежит на нем, Егоре: довести до сведения Петра Алексеевича о бегстве царевича.

На следующее утро Марков покинул гостиницу и, провожаемый насмешливыми взглядами хозяина и слуг, зашагал по грязной дороге.

Продолжать путь на Франкфурт не было смысла. Егор повернул на север, к Штеттину.

Хорошо еще, что за время поездки с царевичем Марков не упускал случая усовершенствовать свои познания в немецком языке; теперь он мог объясняться, расспрашивать о дороге.

Просить милостыню Егор не хотел. Высмотрев дом побогаче, он стучал в дверь. Вышедшему на стук бюргеру или хозяйке предлагал свои услуги.

— Могу починить часы, — объяснял он на ломаном немецком языке. — Веялку поправить, плуг, детскую коляску…