Геррон - Шарль Левински

Фильм так и не был снят, потому что мы не придумали для него конец. Счастливого конца тут быть не могло. Человек, которого погребли, не может ожить. А фильмы с грустым концом смотреть никто не хотел.

Именно так теперь и было в танцевальном доме Бюлера. Именно так. Для УФА я умер. Надо было только к этому привыкнуть.

Актеры и техники стояли неподвижно, застывшие, словно для съемки трюка, когда режиссер крикнул: „Никому не двигаться!“ Потом реквизитор убирает что-то прочь из кадра, а когда камера опять включается, люди в тех же позах, а тот предмет исчез.

Как я.

Очень простой трюк.

Только Магда Шнайдер шевельнулась. Ее движение я заметил, потому что оно было единственным. Она промокнула себе глаза платком, желая показать, наколько она чувствительна и как сильно потрясена этой ситуацией. Актерский жест.

Остальные…

Бывает, сидишь на представлении, и твой коллега настолько постыдно плох в роли, или певица фальшивит так, что диссонанс отдается зубной болью, и тогда хочется оказаться где-то в другом месте, где угодно, лишь бы не на этом представлении. Потому что уже не хочешь смотреть на сцену, а отвернуться невежливо, и смотришь прямо перед собой в воздух, в пустоту, или задумчиво изучаешь гипсовые фигурки на просцениуме.

На сей раз я был тем фальшивым звуком. Господин рейхсминистр д-р Геббельс объявил меня таковым.

Сотня людей, больше сотни смотрели мимо меня в пустоту. Разглядывали себя в настенных зеркалах. В моем воспоминании эта статичная картина держалась долго. В действительности сцена длилась лишь несколько секунд. Потом фон Нойсер простер руку, словно регулировщик на перекрестке. Другой рукой махнул:

— Идите же, вы задерживаете производство!

Я пошел. Сценарий с его веселыми путаницами просто бросил на пол — „Детка, я рад твоему приходу“ — и направился к выходу. Взял свою куртку, висевшую на спинке режиссерского стула, сунул руку в рукав, другую в другой и пошел. Выпрямился, вытянул спину, как меня научил Фридеманн Кнобелох, и пошел. Инсценировал себя и в этот момент. Контролировал осанку в зеркальных стенах. Пытался сохранять достоинство, которым уже не обладал.

И пошел.

Не сразу замечаешь, что уже мертв.

Сегодня, когда иллюзии больше не имеют смысла, я могу признаться себе: мой уход не был оригинальным. Кого-то я при этом копировал. Альберта Бассермана в „Дон Карлосе“.

После финальной фразы пьесы: „Я свое сделал, теперь вы делайте свое!“ — он потом в качестве Филиппа II бесконечно медленно удалялся назад. От самой рампы до задника сцены. Отвернулся от зрителей, в полном спокойствии сделал шаг, и еще один, и все они оставались в плену его чар, хотя он повернулся к ним спиной. Еще шаг, и еще. Никто не осмеливался преждевременно захлопать. Даже когда занавес начал закрываться, очень медленно, в зале еще долго стояла тишина. Самый сильный уход, какой я когда-либо видел на сцене.

Но в Танцевальном доме Бюлера режиссером был не Макс Рейнхардт. Одиночество, которое Бассерман так убедительно сыграл этим эффектом, не поставишь. Ведь я был не единственным, к кому относился вердикт фон Нойсера.

Павильон покидали все евреи.

Все.

Нам приходилось лавировать между столами в Зеркальном зале, и по пути мы натыкались друг на друга. Несколько человек из массовки и осветитель, которого звали Лилиенфельд. Или Лилиенталь.

И я.

Но я был режиссер. Я был самым главным в павильоне. Кто-то должен был меня задержать.

Кто-нибудь.

Если бы там присутствовал Отто Буршатц, уверен, он бы это сделал. Но он был где-то в городе. Когда поздно вечером он появился у нас в квартире, он сказал:

— Мне рассказывали, ты плакал.

Я не плакал.

Или все же.

Дверь танцевального дома Бюлера закрылась за мной. Я стоял на Аугустштрассе. Светило солнце. И я подумал: это надо инсценировать по-другому. В трагичных сценах дождь гораздо действеннее.

Чудесный весенний день. У всех прохожих были эти улыбчивые лица — „Зима позади“. В Вестерборке они улыбались так же, лежа перед бараками в тачках, заменявших им шезлонги. Одна женщина катила коляску, и совершенно незнакомые люди ей кивали. Мол, самое время для этого. Самое время для нового начала.

При том что мир как раз погибал.

На углу Ораниенбургерштрассе я впервые увидел это. Обычная мелкая сигарная лавка. В Берлине таких сотни. Каждая дает свести концы с концами какой-нибудь старухе или инвалиду войны. У входа — люди полукругом. Так собираются, когда какой-нибудь несчастный случай. Или что-то бесплатно дают.

Перед дверью, широко расставив ноги, скрестив на груди руки и вскинув подбородок — так же по-муссолиниевски, как позировал фон Нойсер на своем золотом стульчике, — штурмовик. Как будто он был поставлен охранять рекламную вывеску сигарет „Маноли и Грейлинг“. Рядом с ним второй. С плакатом „Немцы, не покупайте у евреев“. Лица у обоих важные, как у оперных певцов, когда действие достигает высокого драматизма. А были при этом — даже неспециалисту видно — послушные обыватели, которым в кои-то веки дали поучаствовать в большом спектакле.

„Здесь и сейчас начинается новая эпоха мировой истории, и вы сможете сказать, что были у истоков“. Любимая фраза директора старших классов д-ра Крамма. В своем обращении к выпускникам по случаю начала войны он ее декламировал, оглаживая при этом бороду. С той же торжественной классической миной, какую водрузили на себя сейчас штурмовики.

Я был бы рад вспомнить, что я негодовал. Или хотя бы ужаснулся. Но я не ужаснулся. Я просто прошел мимо. Помнится, даже не замедлив шаг. То, что я видел, казалось мне совершенно естественным. То был день, когда такие вещи разумелись сами собой.

Не покупайте у евреев.

Все евреи покидают павильон.

В нескольких кварталах дальше я миновал синагогу, где только что закончилось богослужение. Жидки в своих праздничных одеждах кучковались взволнованными гроздьями и выражали возмущение. Но возмущались они, насколько я припоминаю, не вслух. Уже начали становиться тише воды, ниже травы.

Я шел мимо них. Просто шел мимо.

Чем больше попадалось магазинов, тем больше было штурмовиков. Иногда они замазывали витрины. Еще не выбивали, это началось позже. Сперва только замазывали. Побелкой, как для тотальной распродажи. Еврей околел — и все подешевело.

„Он блуждал по улицам“. Эта фраза то и дело появлялась в сценариях, и я эту сцену всегда вычеркивал. Потому что ее нельзя было внятно отобразить. Потому что в действительности так не бывает.

Я так считал.

В какой-то момент — не помню, как я там очутился, — я шел вдоль канала Купферграбен, где не было ни магазинов, ни бойкотирующих постов. Если бы я здесь утонул, подумал я, мне не пришлось бы рассказывать Ольге о сегодняшнем. Но утонуть — дело трудное. Купферграбен слишком нелепый водоем, чтобы свести в нем счеты с жизнью.

„Он блуждал по улицам. Он видел все словно сквозь пелену“. „Клише эффективны, — сказал однажды Джо Мэй, — потому что в них всегда есть рациональное зерно“.

А потом — все пути ведут в Иерусалим — я обнаружил себя в районе, где заблудился когда-то в детстве. Нет, не обнаружил себя. Потерял.

На Вердерском рынке много еврейских магазинов. Было. Перед „Базаром моды Герсона“ стояло целое подразделение штурмовиков. Куда им до той роскошной униформы, что была у известных всему городу швейцаров этого „Базара моды“. Коричневый — цвет дерьма.

Один из них — до сих пор помню, как я вздрогнул, — походил на нашего консьержа Хайтцендорффа. Но то был не Эфэф. Хотя и тот наверняка держал свой плакат перед какой-нибудь лавкой.

Не покупайте у евреев.

Не носите уголь им на этаж.

— Но вы здесь не партиец, господин Хайтцендорфф, — сказал мой отец. — Вы консьерж.

Люди совершенно спокойны. Как будто все они — и те, что в униформе, и зрители — всего лишь исполняют свой долг. Как положено делать в Германии.

Лишь в одном месте была небольшая возня. Мужчина с окровавленным носом. Он быстро уходил, словно стыдясь того, что его побили.

Наша фирма на Лейпцигерштрассе не была магазином, и перед ней не были выставлены посты. Это меня даже несколько разочаровало.

Слишком поздно я пришел к мысли остановить такси. То была машина фирмы „Крафтаг“, и шофер меня узнал.

— Куда путь держим, господин Геррон? — спросил он меня.

— Домой, — ответил я.

Я открываю дверь в наш кумбалек, а там сидит чужая женщина. Впервые в жизни я не узнал Ольгу.

Она нашла кого-то, кто умеет стричь лучше меня. Теперь ее череп гладко выбрит. Без платка она выглядит как арестант.

Моя Ольга.

Перед нею раскрытая школьная тетрадь. „Я у Эпштейна“. Заголовок для сочинения. Невыполненное школьное задание.

— Ты вернулся, — говорит она.