Геррон - Шарль Левински

Они оглядывают меня с подозрением. Еще один конкурент. Меня сразу проводят в кабинет Эпштейна, и я слышу за спиной возмущенный ропот обойденных. Считается, что обычное время ожидания аудиенции составляет три дня.

Эпштейн выглядит усталым. Маленького роста. Слишком тщедушен для импозантного письменного стола, который ему поставили, вероятно, в момент лакировки города.

Он протягивает мне листок бумаги.

— Вот, — говорит он. — От господина оберштурмфюрера Рама. Первый список людей, которых обязательно надо снять в фильме. Чтобы вы уже могли обдумать.

— Я еще не решил, буду ли я делать фильм.

Эпштейн смотрит на меня:

— Не думаете же вы, что можете что-то решать, господин Геррон?

Вот тебе и желтые розы.

Большинство фамилий в списке мне знакомы. Сплошь знаменитости класса А. Д-р Мейсснер. Градауэр. Мейер. Все были когда-то министрами. Зоммер, фон Фридлендер, фон Хэниш. Генералы. Д-р Шпрингер и еще несколько врачей. Раввин Бек и главный датский раввин. Дорогое распределение ролей.

— Этих людей показывать крупным планом, — говорит Эпштейн.

Я пытаюсь еще раз возразить:

— Рам дал мне подумать до завтра.

— Господин оберштурмфюрер Рам, — говорит Эпштейн, — распорядился, чтобы до завтра вы представили ему концепцию. Еще вопросы?

Нет, господин еврейский староста д-р Эпштейн. Вопросов больше нет.

Итак, мой последний немецкий фильм был не последним. Пролонгируем договор ввиду большого спроса.

Прошло одиннадцать лет с тех пор. Чуть больше одиннадцати. 1 апреля 1933 года.

Фильм, который мы тогда снимали, был такой же проходной, как и все остальные. Одна из вложенных друг в друга любовных историй, которую подлатал еще один автор, и еще один, еще более сложными задумками, как еще немного оттянуть счастливый конец, который был ясен с самого начала. Ничего особенного. В фильме участвовала собака, выдрессированная не так хорошо, как было обещано. У двух исполнителей главных ролей была неистовая любовная интрига. Тоже обычное дело.

Нацисты были у власти уже два месяца, но меня это совершенно не занимало. Кто готовит фильм, у того нет времени на политику. К тому же мы все были убеждены, что Гитлер в качестве рейхсканцлера лишь недоразумение. Комический вставной номер перед тем, как дело продолжит более серьезная команда.

— С такими усиками править страной не получится, — говорили мы.

Обсудили только вечер в Кайзерхофе. Не из-за речи Геббельса, а потому что там присутствовали все наши важные господа. Все директора кинокомпаний. С Гугенбергом во главе. Свежеиспеченный министр, как рассказывали, объяснил им в тот вечер, какие фильмы хочет видеть публика, а какие нет. Над чем мы, конечно, только посмеивались.

— Если бы Геббельс это действительно знал, — говорили мы, — он не был бы министром, а заработал бы настоящие деньги на фильме.

Одна из его фраз цитировалась особенно язвительно:

— Вкус публики не таков, каким представляется еврейскому режиссеру.

— Должно быть, ты — плод арийского проступка твоей матери, — сказал мне Отто Вальбург. — Ведь до сих пор все твои фильмы были кассовыми.

Мы ничего так и не поняли.

До того 1 апреля.

В субботу мы снимали не в Бабельсберге, а в Зеркальном зале танцевального дома Бюлера, в нескольких шагах от Ораниенбургских ворот. Снимали сцену с настольным телефоном и игривым флиртом. Я хотел показать атмосферу помещения — если уж платить аренду за такое роскошное место съемки, оно должно присутствовать в фильме, — но с медленным панорамированием, которое я запланировал, долго ничего не получалось. То в кадр попадал „журавль“ с микрофоном, то камера дергалась. Когда потом наконец технически все уладилось, статисты утомились от многих повторений. Вместо того чтобы фонтанировать искрами веселья и рассыпаться „брызгами шампанского“, как было предписано, они осели на своих стульях как мокрые мешки.

Тогда можно было позволить себе массовые сцены. Безработица сделала массовку дешевой. Можно было заполучить такие типажи, какие раньше никогда не объявлялись. Лучшие граждане, у которых больше не было денег, но которые могли быть на уровне, если, например, требовался вечерний гардероб. Однажды нанялся даже старый профессор Вальдейер, который нам когда-то на вводном курсе анатомии превозносил человеческое тело как шедевр природы. Инфляция, видимо, сожрала его пенсию. Я сделал вид, что не знаю его, и поставил его на самый задний план. Где не имело значения, как он выглядит и как двигается.

Тогда, 1 апреля, мы снимали эту сцену в Зеркальном зале и отставали от плана съемок. Что случалось у меня редко. Я славился своей пунктуальностью. Всегда с достаточным резервом и всегда хорошо подготовлен. Сценарий в голове.

— На Геррона можно положиться, — говорили в УФА. — Он выдает то, что заказано. Никаких неприятных сюрпризов.

Поэтому я всегда получал и следующий фильм.

Даже в Терезине.

Мы снимали эту сцену в Зеркальном зале и наконец-то отсняли это панорамирование. На очереди был дуэт с Магдой Шнайдер и этой другой, которая играла ее подругу, с короткими каштановыми волосами. Не вспомню ее фамилию.

Ну, не важно.

Должен был зазвонить телефон на столе, Магда должна была снять трубку, кивнуть подруге и потом оглядеться, чтобы узнать, кто это звонит. Ничего сложного. Но Магда играла это слишком утрированно. Как будто ее героиня читала сценарий и уже знала, что у аппарата ее будущая большая любовь. Со всеми этими „эй, эй, эй, кто же это звонит?“ и „смотри, смотри, смотри, где же он?“ И мне пришлось репетировать эту сцену заново. Я уже терял терпение, но не должен был этого показать. Звезда — или та, что считает себя звездой, — не позволит, чтобы ее подгоняли. Только попробуй, и она станет еще больше тянуть. Чтобы продемонстрировать, что ею нельзя командовать.

Я и сейчас еще помню свое тогдашнее нетерпение.

Когда посреди работы ворвался фон Нойсер и крикнул: „Послушайте все сюда!“ — я еще подумал: опять объявление, а мы и так не успеваем. Ничего другого я не думал. Я ожидал какого-нибудь пустяка, какие этот воображала так любит провозглашать во всеуслышание. Новые талоны на еду в столовой, что-то в этом роде.

Ничего другого.

— Послушайте все сюда, — крикнул он, звякая в свой смешной треугольник. После чего аккуратно опустил его на пол и медленно, с достоинством стал подниматься на стул. Он влезал на этот свой стул как в замедленной съемке, а потом…

А потом…

— Господин рейхсминистр д-р Геббельс, — пролаял фон Нойсер.

Слабые люди любят выставить себя молодцами. Стоял на своем стуле, на одном из этих псевдопозолоченных шатких стульчиков, которыми танцевальный дом Бюлер изображал элегантность, стоял на тонкой красной обивке своими квадратными башмаками, и я еще подумал: что это на нем за обувь? Сапоги. Под брюками его костюма и впрямь были сапоги. Как будто он уже настроился маршировать. Хороший директор картины всегда ко всему подготовлен. Одет в добротный костюм. Он всегда носил жилетку, даже в павильоне, где из-за софитов всегда жарко. Хотел продемонстрировать серьезность, а может, просто спрятать брюшко. Наел себе нездоровый шарообразный живот на всех тех роскошных обедах, которыми его угощали поставщики. „Для большой взятки он трусоват, — сказал о нем Отто Буршатц, — а вот маленькой не гнушается“.

— Господин рейхсминистр д-р Геббельс, — пролаял фон Нойсер. Перечислил, косолапенький, все его титулы. Как бы не пропустить чего. Вот и Эпштейн так же говорит: „Господин оберштурмфюрер Рам“. И тоже повторяет полностью всякий раз, когда называет имя, а называет он его часто. Как в школе на перемене какой-нибудь слабак то и дело повторяет: „Мой старший брат“. „Мой старший брат сильнее твоего, мой старший брат тебя побьет; вы все тут считали меня сосиской, а теперь у меня есть старший брат, и потому я сильнее вас всех“.

— Господин рейхсминистр д-р Геббельс, — сказал он, — указывает новый путь немецкому киноискусству. — Говорил он так напыщенно, будто выучил наизусть передовцу. Он и служебные распоряжения, исходящие с этажа дирекции, всегда знал наизусть. Фон Нойсер, лучший велосипедист УФА.

— Новый путь немецкому киноискусству, бла-бла-бла, гений немецкого духа, бла-бла-бла, внутреннее величие образа мыслей.

Как будто торжественные слова были аккуратно вписаны в его приказ по части. Наш старший лейтенант Баккес свои патриотические речи тоже произносил точно так же. Таким же хилым голоском, который тщился усилить нажимом. Такая рубленая офицерская манера речи, в которой каждое слово откусывается по отдельности, прежде чем его выплюнут.

— Недостаток мужества, отваги и усердия в вере. — Гав, гав, гав.

Коллеги смиренно подставлялись излиянию этого заливного, как они перед этим терпели все технические перерывы. В армии и в кино привыкаешь ждать. Статисты — из тех, что были здесь уже не впервые, — даже радовались. Они знали: еще полчаса промедления — и они могут претендовать на обед. Только Магда Шнайдер поглядывала злобно. Не из-за того, что тут рассказывал фон Нойсер — содержание его речи она не воспринимала, — а потому что ее, звезду кино, заставляют ждать. Ведь на очереди была как раз ее сцена. Над ее носом постепенно намечалась вертикальная складка. Я помню, что подумал: надо бы зафиксировать это выражение ее лица, оно эффектнее, чем задорная шокированность, которую она постоянно играет. И которая выглядит как у моей мамы пансионский рот трубочкой.