Точка возврата (сборник) - Валерий Хайрюзов

«Но кто устанавливает эти самые правила, что можно, а что нельзя? – расстроенно думал я. – Не прикажешь же, в конце концов!» Многое мне объяснила Тонька, когда я неожиданно встретил ее возле училища.

– Ты знаешь, я не пойму ее, – хмурясь, говорила она. – Я ей толкую: выбери и не мечись. Она забьется в угол и молчит. У нее до тебя уже был один парень-курсант. Его отчислили за самоволку. Тимке проще, ему увольнительных не надо, он в городе почти каждый день бывает.

Лучше бы она не упоминала Шмыгина. Узнав, что они вернулись с гастролей, вечером после отбоя я впервые сбежал в самоволку. Отыскал дом, в котором жили на квартире девчонки, постучал в окно. В накинутом на плечи пальто вышла Дина. Виноватая, молчаливая и до боли красивая.

– Ну зачем ты это сделал? – подняв на меня глаза, тихо сказала она. – Я ведь просила тебя.

– Хотел тебя увидеть. Поговорить.

– Знаешь, нам не надо больше встречаться, – опустив голову, сказала Дина. – И умоляю тебя, ничего не говори, молчи!

– Я и так молчу, – выдавил я из себя. – Не надо, так не надо.

Слова выходили не мои – чужие. Казалось, жизнь остановилась и все потеряло смысл: слова, клятвы, обещания.

Я развернулся и пошел вниз по улице. Думалось, она, как это было уже не раз, сейчас остановит, окликнет меня. Нет, сзади осталась тишина.

После соревнований мы с Тимкой не разговаривали, при встрече он отводил глаза в сторону. С Диной мне все же довелось встретиться. Когда заканчивались военные сборы, меня как дежурного по эскадрилье отправили в город за почтой. Машина с посылками почему-то задерживалась, и я решил прогуляться по городскому саду. Миновав центральный вход, совсем неожиданно на боковой аллее сквозь кусты увидел Дину. Она сидела на скамейке, в руках у нее была книжка. Рядом пристроился первокурсник, он что-то быстро и жарко, размахивая руками, говорил. По всему было видно, что он клеится к ней. От возмущения я, кажется, даже перестал дышать. Достав из кармана красную повязку, натянул ее на рукав, затем быстро через кусты подошел к скамейке и строгим, командирским голосом гаркнул:

– Товарищ курсант, прошу предъявить вашу увольнительную!

Увидев перед собой человека в армейской форме, курсант быстро вскочил, бросил испуганный взгляд по сторонам, затем, мельком глянув на мою красную повязку, торопливо начал искать по карманам увольнительную. И неожиданно, что-то выкрикнув, прямо через кусты бросился наутек.

– Товарищ курсант, куда вы, не попрощавшись?!

– Тамбовский волк тебе товарищ! – крикнул первокурсник, отбежав на безопасное расстояние.

– Беги, беги, а то рассержусь, догоню и уши оборву! Чего это вы себе, мадам, позволяете? – все тем же строгим голосом продолжил я, оборачиваясь к Дине. – Одним вы запрещали, а других поощряете. Исповедуете двойные стандарты? А если бы сейчас здесь стоял Тимофей?

– Может быть, ты и у меня увольнительную потребуешь? И чтоб обязательно была подписана Шмыгиным?

Глаза у Динки были веселые и довольные. Ее, видимо, позабавило, что я так ловко отшил приставалу. И вот это довольство, что я даже после того, как она дала мне отставку, все же подошел к ней, взорвало меня.

– Кто я такой, чтобы что-то требовать? – с горечью и злостью сказал я. – И кто мне ты? Может, сидишь здесь и ведешь счет своим поклонникам.

Я чувствовал, что меня понесло. И действительно, наговорил такое, о чем потом долго жалел. Но остановиться уже не мог. Кажется, даже назвал ее красивой, думающей только о себе мещанкой. Остановился только тогда, когда увидел бегущую по щеке у Дины слезу. Она захлопнула книгу, резко встала. Я вдруг понял, что допустил перебор, что собственными словами снял ее вину передо мной. А то, что она была, я не сомневался. Но что-либо поправить было уже невозможно.

Окончание военных сборов Тимка отметил в присущем ему стиле. Увидев, что начальство махнуло на выпускников рукой, он решил напомнить о своем существовании. Собрав конспекты по тактике ВВС, он уложил их в простыню, сверху положил текст песни про стальную эскадрилью. Затем четверо курсантов взяли простыню за углы и, подняв над головой, двинулись через дыру в заборе в сторону заросшей тиной Контузлы. Сзади во главе почетного караула, во главе своей джаз-банды, под звуки сонаты номер два Шопена, печатая шаг, шел Шмыгин. Будь здесь Умрихин, он мог бы гордиться строевой выправкой Тимохи. Торжественно и мрачно завывала труба, бил барабан, плача, надрывался аккордеон. Из Александровки, заслышав похоронный марш, в сторону центрального аэродрома побежала ребятня. На самом видном месте Шмыгин сделал паузу, дождался малолетних зрителей, затем медленно снял с себя солдатскую гимнастерку и брюки, что, видимо, должно было символизировать его всеобщее и полное разоружение. Оставшись в белой нательной рубашке и таких же белых кальсонах, он торжественно зачитал якобы последний приказ начальника штаба Орлова о роспуске курсантского хора и оркестра. После чего конспекты были свалены в кучу и подожжены. И тут же, быстро построившись и чеканя шаг, пошли в казарму, грянув напоследок «Стальную эскадрилью».

Говорили, что Орлов, узнав о Тимкиной выходке, сказал, что Шмыгину надо выдать не пилотское свидетельство, а направление в психдиспансер. Но все обошлось.

В последний свой училищный вечер мы с Чигориным ушли в город, дотемна бродили по улицам, ломали сирень и дарили первым попавшимся девчонкам. Потом он предложил пойти к Тоньке, но я отказался. Иван все же пошел, а я поехал на центральный аэродром.

По дороге у КПП мне попались машины с первокурсниками. Они ехали в Завьяловку на свои первые в жизни полеты. То, что для нас закончилось, для них только начиналось. Уезжая в летние лагеря, они пели нашу, но уже переделанную под себя песню:

Мы «Кобру» птичью поднимем в небо,Пройдемся строем еще не раз, еще не раз,Мы старшину лишили хлеба, —Прощай, Антоша, молись за нас…

Вернувшись в казарму, я увидел в каптерке свет. Тимка собирал свои вещи. Я зашел в каптерку, открыл чемодан, достал бутылку шампанского, которую припрятал давно, чтобы отметить выпуск, и поставил на стол перед Шмыгиным. Тимка поднял на меня глаза, затем молча достал из-под стола граненые стаканы. Выстрелив, пробка ударила в потолок, и шампанское, пенясь, полилось на пол.

– Ничего, я смою, – торопливо сказал Тимка. – Помнишь мою методу? – он развел в сторону руки и одним движением потянул ладони к себе.

– Помню, как же, – усмехнулся я. – Повозил я тогда глину.

– Ты пойми меня правильно, – выпив шампанского, начал Тимка. – Перед тобой я себя последней собакой чувствую. И ничего с собой поделать не могу. Много было девок у меня, но пролетали мимо, как песенки-однодневки. А Динка как болезнь засела. Ты знаешь, она меня к себе не подпускала, – как бы желая выгородить ее, продолжал он. – Потом эта поездка по области. Приехали в Русский Иргиз, ну, в то село, где мы с Умрихиным на вынужденную садились. Председатель встретил нас как родных. Концерт в клубе прошел на ура. Организовал нам ужин, гостиницу. Там все и произошло. Вчера мы с ней подали заявление.

– Знаю, – коротко ответил я, хотя, честно говоря, это было для меня новостью. – Давай не будем об этом.

– Не будем, – согласился Тимка. – Может, позовем Умрихина?

– Он в городе, тоже сегодня подавал заявление, – засмеялся я. – Наверное, они сейчас уже по-англицки поют в два голоса про стальную эскадрилью. Антон Филимонович цель себе поставил и ни на один дюйм не отвернет от нее.

Мы враз замолчали, оставшись каждый со своими мыслями. Вспомнив Тимкино деление на земляков и братьев, я коротко попрощался:

– Ну что, будь здоров, брат. Авось свидимся. В авиации такое возможно. Как это в твоей песне:

Попьем вина, расправим крылья.Жди нас, Анапа, дрожи, Кавказ…

И, увидев, как дернулось Тимкино лицо, я замолчал и, развернувшись, быстро вышел из каптерки. Мне не хотелось, чтобы он меня окликал. Точка поставлена, что еще ждать.

Ночью я сидел на скамейке под молодыми тополями. Было тепло, тихо, пахло травой и летом, и почему-то казалось, что меня обняли и, прощаясь, осторожно, чтобы запомнить, обнюхивают пахучие листочки. Я думал о том, что завтра нам должны выдать пилотские удостоверения. Все останется позади, начнется другая жизнь. Какая, я не представлял. Но знал: в ней уже не будет Динки, Шмыгина, Умрихина, всего того, что я приобрел и потерял в этом городе.

Через шестнадцать лет у себя в Иркутске перед вылетом меня попросили зайти в отряд. У дежурного для меня лежало письмо. Я посмотрел на обратный адрес – письмо было из Уфы. Сунув его в карман, я пошел в диспетчерскую. Уже в воздухе вспомнил и раскрыл конверт. С первых же строк понял: от Динки. Вот только ее фамилию, хоть убей, забыл. Я начал вспоминать все знакомые фамилии по алфавиту. И тут в голове словно вспыхнуло – Жилина.

Она писала, что у нее две девочки и что часто вспоминает Бугуруслан, меня. Шмыгин в Якутии, уже давно распрощался с летной работой. Пьет и халтурит в каком-то оркестре, с горечью сообщала Дина.