Что человеку надо - Илья Эренбург

— До чего невозмутим!

Она покачала головой:

— Разве вы не заметили — он вынул папиросу и не закурил… Он сейчас очень волнуется.

Маркеса послали на юг с приказом замедлить продвижение неприятеля. В первый день четверть бойцов выбыла из строя. Непривыкшие к огню дружинники сразу расстреляли все патроны. Маркес приказал рыть окопы.

С Маноло он встретился на позициях. Маноло протянул свою широкую руку:

— Маноло. Анархист.

Маркес улыбнулся:

— Это хорошо. Только бегут твои… Как здесь? Удержишься?

Маноло рассердился:

— Сопляк, это твои бегут! Они вот под землю прячутся.

Маркес хлопнул Маноло по спине:

— Значит, удержишься?

— Надо здесь удержаться.

Это не тот Маноло: за месяц он осунулся. постарел. Ему нет и тридцати, а на вид все сорок. Только улыбка, как прежде, детская, но он теперь редко улыбается.

Они лежат в поле за маленьким холмом. Тишина раннего утра. Стрекочут цикады.

Легкое гудение. Глаз различает в небе несколько точек; потом точки растут. Бомба, другая. Четыре бомбардировщика медленно кружат над холмиком. Они не подымаются, не улетают; они кружат и кружат. Один вдруг падает вниз; он обдает холм пулеметным огнем. Лежат люда, живые и мертвые. Снова кружат. Снова бомбы. На траве капли крови и мозга. Рыжий Альварес, столяр из Таррагоны, он умел делать кораблики… Пепе, его звали «балериной» — он хорошо танцовал… Заика Хименес. Великан Хосе… Искромсанное мясо. А бомбардировщики все кружат и кружат. Матео не выдержал, вскочил, он стреляет из винтовки в небо; потом злобно швыряет винтовку на землю и бежит; за ним другие.

Что тут поделаешь — бегут! Талавера, Санта-Олалья. Македа, Кисмондо… Маноло кричит в ярости:

— Куда?

— Они бомбы сбрасывают…

— У них конница…

— У них танки…

Маноло обошел оливковую рощу;

— Окопаться.

Дружинники презрительно фыркают:

— Зачем? Пусть только сунутся!

Она дали слово Маноло: не побегут. В пять часов утра фашисты открыли орудийный огонь. Сначала шли перелеты, потом пристрелялись: один снаряд убил шестерых. Маноло смотрит в бинокль: три танка медленно подымаются к роще. Вызвался Молина, высокий красивый парень. Он из Хероны: говорят, по нем все девушки плачут. Молина пополз с гранатами. Танк его раздавил. Еще один снаряд попал в рощу. Побежали. Бегут по дороге, а сзади стреляют.

Наконец остановились. Руис сел на землю, обнял колени руками а вдруг говорит:

— Детство… Чорт его побери, это детство! Мальчишки собирали в коробку кузнечиков, девчонки прыскали в кулачки, купаться ходили на речку… Потом мы им записки писали: «Любовь, любовь…» А вот лежит Молина, как лепешка. Дерьмо!

На околице деревни толпятся крестьяне:

— Нам, значит, пропадать?

Маноло молчит. Старый крестьянин подошел к нему, шепчет:

— Дай винтовку! Почему они бегут? Молодые. Молодой жить хочет, все равно как, лишь бы жить. А я все видал, меня хоть к чорту пошли, я не побегу. Дай винтовку!

Маноло молчит: винтовок нет.

Он сидит в пустом доме нотариуса. Хозяин ушел с фашистами. Кресла в чехлах, щеточка, чтобы сметать со стола крошки, на буфете китайский болванчик. Мимо дома едут грузовики, и болванчик насмешливо кивает головой. Маноло развернул карту. Конечно, здесь можно укрепиться… Но побегут, обязательно побегут. Нет самолетов, нет танков, да и бойцов нет — разве это армия? По лицу Маноло катятся большие редкие слезы.

Матео вошел, постоял минуту и вышел. На улице дружинники едят колбасу. Матео говорит:

— Если еще побежим, застрелюсь,

— Какая тебя муха укусила?

— Смеешься, подлец? А Маноло…

Договорить он не может.

Маноло кричит в полевой телефон:

— Давай подкрепления! Коммунистов давай, все равно кого, лишь бы дрались!..

Штаб. Люди спят на полу. В маленькой комнате красивый седой полковник еще работает. Свеча в бутылке. Карта.

— Господин полковник, кофе сварить?

— Почему «господин»? Товарищ.

Лейтенант Ласага говорит:

— Вы отсылаете Маноло в Уманес, а противник собирает кулак возле Навалькарнеро.

— Разумеется.

Ласага недоуменно смотрит на полковника; тот медленно закуривает черную едкую сигару.

— Зачем говорить о военных операциях? Вы сами видите, это не армия, это чернь. Они только и могут, что удирать.

Он закашлялся от дыма.

— Я знал вашего покойного отца. Мы вместе служили в полку Сан-Фернандо. У нас должны быть свои понятия о чести…

Ласага наконец-то понял. Он взволнованно шагает по комнате. Пламя свечи бьется.

Входит Маноло:

— Артиллерию даете?

— Конечно. Противник должен ударить на Уманес. Левый фланг мы можем спокойно оголить…

Маноло жмет руку полковника:

— Ну, спасибо.

Он ушел. Отвернувшись, Ласага бормочет:

— Лучше пусть сразу убьют… Противно!

В Мадриде весело и шумно. По Алкале, как всегда, прогуливаются фаты. Полны кафе. Газеты, много газет.

— Взять Сарагоссу, а потом на Бургос…

— Нет, основной удар по Кордове…

Актеры спорят о репертуаре нового народного театра. В особняке беглого маркиза поэты устраивают образцовую читальню: надо поставить сосуды с водой, чтобы не портились книги. На улицах плакаты: «Не дарите вашим детям оловянных солдатиков — они пробуждают любовь к милитаризму!», «Жить, будучи больным, все равно что не жить — украшайте дома отдыха!» Музееведы осторожно сдувают пыль с картин XVII века, найденных на чердаке богатого мукомола. Эсперантисты созывают «Первый всеиберийский конгресс ревнителей универсального языка». В тенистых парках, радуясь свободе, целуются влюбленные.

Барский дом, платаны, бассейны, беседки. Среди мраморных Цирцей и Селен бегают золотушные дети в синих передниках. Красивая женщина с ласковыми глазами говорит:

— Вот тот — сын фашиста, а Бланкита — дочка нашего товарища, погибшего на фронте. Мы хотим воспитать всех вместе, создать новых, свободных людей.

В министерстве — бархат, бронза, пыль. Усталый человек повторяет:

— Нас поддержат все демократии мира. Мы уничтожим…

Журналисты пьют кофе с молоком и передают друг другу последнюю сенсацию:

— Английская эскадра завтра об’явит блокаду Кадиса…

Штаб. У телефона дряхлый генерал. Он задыхается от астмы и страха:

— Да… Да… Подкрепления будут посланы. Не теперь, через неделю…

На улицах продают флаги, шапчонки дружинников, чехлы для револьверов, брошки с серпом и молотом, бумажники с инициалами анархической федерации, зажигалки в виде танков, портреты Маркса и Бакунина, трактаты о свободной любви.

Газеты пишут: «Мы разбили противника на эстремадурском фронте», и победоносно ревут громкоговорители: «Разбили! Разбили!»

Заслышав топот марокканской конницы, деревни снимаются с места. Они несутся к столице. Беженцы спят на пустырях. Они принесли с собой тряпье, вшей, тоску разгрома.

Генерал диктует очередную сводку: «На эстремадурском фронте»… Вдруг он останавливается и шепчет секретарю:

— Они под Мадридом.

Вражеские самолеты кружат над площадями, над базарами, над скверами. На экране джентльмен целовал блондинку. До утра из кино вытаскивали куски туловищ. Другая бомба разорвалась возле молочной: женщины с кувшинами ждали молока для детей. Третья попала в детский дом. В мертвецкой трупы лежат по росту: этому десять лет, рядом поменьше, еще меньше.

Город ослеп; ни одного огня. Надрываясь, кричат сирены. Красивая женщина с ласковыми глазами тащит детей в погреб. Холодно; пищат крысы.

Бернара послали к Маркесу. Он лежит у пулемета; на лбу крупные капли.

— Обошли!

Маркес говорит:

— Ничего. Маноло поспеет…

Он знал, что на Маноло трудно положиться, но он хочет приободрить Бернара!

— Снова лезут!

Бернар приговаривает:

— Коровы! Ах, коровы!

Марокканцы бегут, падают.

Десять минут передышки. Бернар схватился за фляжку:

— Ни капли! Ах, коровы!

Маркес вдруг говорит:

— Видишь тот дом? Он без крыши куда красивей…

Снаряд.

— Это сто пятьдесят пять. Коровы!

Их осталось человек сто. Батальон марокканцев карабкался на холм. Справа — легионеры; они открыли пулеметный огонь.

— Живей, Бернар!

Та-та-та! Та-та-та!

Вдруг Бернар запнулся:

— Коровы! Коро…

Не работает пулемет.

— Я тебе говорил, что…

Но Маркес уже кричит:

— Гранатами!

Серый дым над оливами. Крики. И вдруг крики слабеют. Еще раз отбили.

— Коровы! Они, наверное, думают, что здесь полк.

— Погоди! Теперь оттуда… Гранатами!

Маркес бежит вперед; вслед за ним бойцы.

— Стой!

Маноло схватил офицера за рукав.

— Ты должен пример подавать, а ты, трус, бежишь?