Что человеку надо - Илья Эренбург

— Здорово мы их раздолбали!

Рядом фашистский лейтенант:

— Красная сволочь! Сын потаскухи!

Стрелять нельзя: перемирье. Ройо отвечает:

— Сам ты сын потаскухи и к тому же дурак!

Подошли другие дружинники. Лейтенант кричит:

— Бандиты! Мы за бога и за народ.

— Бога можешь себе оставить, а за народ мы.

— Врешь, мы! Подлецы — курят, а мы вторую неделю без табака…

Ройо молча вынимает пачку папирос. Лейтенант закуривает.

— Попа выписали? Значит, решили умирать?

— Скоро придут наши, тогда мы вам покажем.

— Жди второго пришествия!

— Ваши бегут, как зайцы.

— Враки! А ты почему бороду запустил? В рай хочется?

— Чем прикажешь бриться? Саблей?

Один дружинник вынимает из кармана пакет с ножиками для бритвы:

— Держи, собака! Побрейся перед смертью.

Лейтенант берет ножик и заботливо кладет его в карман.

— Скоро мы вам перережем шею.

Па площадь вышел священник. Одет он в штатское. Ройо хохочет:

— Отпустил им грехи?

Священник пугливо озирается и подымает дряблый кулак.

Лейтенант дает Ройо конверт:

— Жене полковника — она у вас, в городе.

Выстрел — перемирье кончено.

Флоренсио читает:

«Дорогая супруга! Я здоров и уповаю на господа…»

Кто-то спрашивает:

— Арестовать?

Флоренсио долго шагает по тесной келье.

— Отнеси письмо. Если они звери, мы обязаны быть благородными. Мы предадим суду полковника: он нарушил присягу. Я его сам расстреляю. Но жена… Женщина… Или ты забыл, что мы испанцы?

Ночью Флоренсио позволила: ранен Люсиро. Флоренсио пошел в госпиталь. Он глядел на горячечное лицо Люсиро и молча шевелил губами. Утром он сказал генералу:

— Пусть пришлют авиацию…

Из Алькасара выбежала женщина, жена бородатого фельдфебеля, который просил у полковника хлеба. Она держала за руку ребенка. Фашисты открыли огонь. Женщина упала посредине площади. Бернар пополз и дотащил ребенка до парапета. Мальчику было лет шесть-семь. Он бился и кричал. Бернар понес его в дом. Старуха засуетилась:

— Молока нет…

Мальчик схватил большой круглый хлеб, стал быстро есть и вдруг уснул с куском в руке. Старуха заплакала.

Утром в городе говорили:

— Закладывают мину…

— А заложники?

— Поздно спохватились — они в Македе…

— Брось, все равно им крышка!

Как всегда, завитые девушки кокетливо прогуливались парочками. Из окон торчали пулеметы. В длинных очередях старухи шушукались о чудодейственных слезах богородицы. Ройо разрисовывал знамя центурии Бакунина: солнце, тигр и букварь.

Бернара остановил старик:

— Француз? Я гидом был, водил французов… Вот сюда водил.

Бернар зашел в темную прохладную церковь. Пахло мышами и ладаном. Сначала Бернар ничего не видел, кроме туманных колонн. Потом глаза привыкли к темноте. Бернар вздрогнул — какая живопись! Бутылочная зелень, кармин одежд, жженая сьенна земли казались нестерпимо яркими. Он узнавал знакомый ему мир: рыцарей с чересчур длинными лицами, святых, похожих на эфебов, шутов, юродивых. Они корчились, кружились, рвались из золота рам. Бернар долго глядел на одного — борода, мутный, тоскливый взгляд. Флоренсио… Святые подставляют грудь под копье: воины держат мечи, как розы; небо зеленое, а смерть вся в серебре… К чорту!

Бернар повторил вслух:

— К чорту!

Старик заботливо прикрыл чугунную дверь.

— А туристам нравилось… Конечно, теперь другое, дело — война. Я так думаю — или мы их, или они нас.

Бернар раздраженно ответил:

— Все так думают. Поэтому сидят в качалках и ждут.

Старик усмехнулся

— Испанцев не знаешь…

Под вечер получили приказ — отвести бойцов назад: в семь часов прилетит авиация: расстояние между Алькасаром и позициями невелико; возможны ошибки.

Бернар спрашивает:

— Почему не уходите?

— Уходи, если тебе страшно. А мы посидим. Разве можно уйти? Они убегут.

— Никуда они не убегут — все пулеметы на месте.

Дружинники не послушались. Они сидели в креслах, под зонтиками, полные тоски и ненависти. Одна бомба убила троих. Никто не двинулся с места. Они ждали чуда: вот-вот, перепуганные самолетами, выбегут из-под земли капитаны, лейтенанты, фельдфебели. Они сидели, как охотничьи псы возле норы зверя, тяжело дыша, боясь шелохнуться.

Ночью Бернар говорит:

— Так ничего не выйдет… Надо атаковать.

— Это зачем? Все равно им крышка. Хочешь итти, иди. А нам не к спеху, мы подождем.

Все смеются.

По деревне метались марокканцы: они тащили петухов, медные ступки, скатерти. Разожгли костер: солдаты жарили козленка. Запахло можжевельником и жилье. Возле колодца, над опрокинутым ведром, голосила старуха: увели ее внучку. Араб с длинными редкими волосами на макушке кружился вокруг костра и вскрикивал: «Кгх… Кгх…»

В доме священника тучный майор ел яичницу. Привели девушку.

— Ружье у нее нашли.

Майор вытер салфеткой рот и лениво спросил:

— Говорить будешь?

Девушка глядела горячими злыми глазами.

— Веди.

Под окном раздался выстрел. Майор поморщился. Он ел теперь виноград, аккуратно выплевывая в руку кожицу. Потом он достал из саквояжа одеколон, помочил виски. День был длинным и утомительным. Попрежнему горланили марокканцы. Майор вытянул замлевшие ноги и стал думать о мирной жизни. Он вспомнил дворик в Кордове: журчание воды, прохладу, глицинии. Он задремал. Разбудил его денщик: приехал немецкий советник.

Немец брезгливо отодвинул тарелку с остатками еды и разложил на столе карту.

— Почему не на Торрихос?

Майор вздрогнул:

— Может, закусите? Ветчина здесь первосортная.

— Я вас спрашиваю — почему вы не повернули на Торрихос? Одна глупость за другой! И потом, что означает этот привал?

Майор поглядел на карту, на жесткие, ежиком стриженные волосы немца и встал:

— Сейчас выступим.

Из Толедо удалось уйти немногим: гарнизон Алькасара ударил в тыл. Легионеры выволокли раненых из лазаретов. Люсиро закололи на пустой белой площади. По дорогам бежали женщины, ночью горели крестьянские дома и африканская конница рубила отстававших.

На камне возле дома сидит Флоренсио. Его рубаха разодрана. Он часто дышит; видно, как двигаются ребра. Кругом лежат, измученные ходьбой, женщины. Бойцы пьют теплую воду и ругаются.

Флоренсио ничего не слышит. Он, кажется, еще не понял, что случилось. Он рассеянно смотрит на тела людей, на огни, на звезды. Вдруг среди спящих он увидел жену Люсиро. Он окликнул ее, она не отозвалась. Он подошел и рукой осторожно дотронулся до ее плеча:

— Муж где?

Она поглядела на него, но не ответила. Флоренсио ушел прочь. Возле грузовиков он встретил Ройо. Флоренсио сказал:

— Пулеметы поставишь здесь. Собери людей. Из Мадрида выслали колонну. Надо продержаться до утра.

— А ты что? В Мадрид?

Флоренсио махнул рукой. Он тихо пробирался среди спящих. Выйдя из деревни, он повернул на юг. Он долго шел в темноте; потом он увидел направо от дороги легионеров. Он лег и начал стрелять. Его окружили. Патронов больше не было. Он метнулся в сторону и крикнул. Солдат прикончил его прикладом.

Рассвело. Вдалеке розовеют башни потерянного города. Флоренсио лежит на колючей сухой траве. Мертвый, он кажется крохотным, как ребенок. Вокруг его лица суетятся кузнечики.

5

У Маркеса молодая жена, ребенок. До войны он был архитектором. Он говорил: «Архитектура — та же музыка, только в пространстве, и всякая удача строителя, будь то Парфенон или купол святой Софии, заставляет нас забыть о самом понятии времени». У него приподнятые брови, точно он всему удивляется, зеленые глаза, веснушки. С весны он стал ходить на собрания, а когда началась война, записался в 5-й полк.

Товарищей он поражает спокойствием — как будто не в бой идет, а сидит у себя в мастерской с циркулем. Возле Гвадаррамы (это было еще в начале августа) он напал на фашистов; забрал пулемет. Его стали поздравлять — расспрашивают, удивляются. Он попросил воды, выпил целый кувшин, потом начал распределять — кому итти в разведку, кому в деревню за провиантом. Один товарищ спрашивает:

— Неужели не страшно?

Маркес еще выше приподнял брови:

— Какое там «не страшно»! Я чуть со страху не умер.

Собрались несколько командиров, работники партии. Что такое 5-й полк? Горсточка бойцов. А кругом бегут, сломя голову, центурии, отряды, колонны. На совещании все нервничали, перебивали друг друга, винили правительство, штаб, анархистов. Только Маркес сохранял спокойствие:

— Еще необстреленные… Привыкнут.

Жена Маркеса работала в 5-м полку машинисткой. Она присутствовала на совещании. Ей кто-то шепнул:

— До чего невозмутим!

Она покачала головой: