Новый Мир ( № 1 2009) - Новый Мир Новый Мир

Выстрел — самоцель.

Он не ведет к сиюминутной смерти.

Ни один артиллерист не может сказать, сколько человек он убил. Ни один, проезжая мимо разбитого вдребезги села, не может сказать: “Это я расхреначил этот дом”.

Около каждой гаубицы прямо в глине валяется куча всякого барахла. Штабеля снарядных ящиков, стреляные латунные гильзы, пустые ящики, белеющие распахнутыми внутренностями досок, комья промасленной бумаги, шлемофоны, бушлаты. Среди этого добра возятся солдаты, таскают ящики со снарядами и кормят ими отстрелявшихся слонов, заталкивая латунные двухпудовые бананы в подачу.

Больше всего артиллеристы похожи на водил рядом с застрявшим в колее грузовиком. Их лица ничего не выражают. Им тоже на все плевать. Они таскают ящики, чтобы слоны вздыхали.

Вот так и убивают людей. Собственно говоря, эти замасленные солдаты в глиняных бушлатах и с пудами грязи на кирзачах и занимаются сейчас убийством.

Я сижу на броне. Смотрю на них. Мы, пехтура, испытываем к артиллеристам известную долю зависти — куда бы они ни приехали, у них всегда с собой дом. Улитки. Не надо рыть ямы в земле и спать потом в лужах — в башне всегда сухо. Не надо искать дрова — есть двигатель. Не надо коптить “летучую мышь”, отхаркивая забившую легкие жирную солярную черноту. Главное — следить, чтобы под откат никто не попал. А то вот так после ночного марша один парнишка заснул на казеннике — если ты метр с кепкой, на казеннике спать очень удобно, — а тут объявили стрельбу. Ночью в башне темно, освещение то ли не работало, то ли не включали. Орудие уже было заряжено. “Огонь, выстрел”. Сила отката у гаубицы несколько тонн. Парня, говорят, раскатало именно в мокроту.

Из кустов у подножия холма появляются пять человек. Они одеты не как другие люди на этом поле. На них нет бушлатов, легкие куртки заправлены в штаны, поверх курток подтяжки, резиновые сапоги закатаны. Они отличаются от остальных, как опытные походники от новичков — все в них предназначено для возможно быстрого передвижения по грязи. Нет ничего лишнего.

Это разведка. Возвращаются из Грозного.

Пятеро несут на носилках шестого. Сразу видно, что он убит.

Все смотрят, как они поднимаются по склону. Они, поднимаясь и дыша ртом, смотрят на нас. Как мы сидим и смотрим.

Видно, что они сильно устали.

Когда разведчики подходят к началу вершины, туда, где стоит медицинская “таблетка” и палатка медвзвода, то опускают носилки на землю. Двое садятся рядом, выбрав наименее раскатанные участки. Один подстилает под себя поджопник.

Остальные идут выше, к палаткам штаба.

Поравнявшись с людьми около первого костра, командир группы бросает на ходу, хотя его ни о чем никто не спрашивает:

— Чехи там, сразу, в городе. — Он показывает на дома. — У нас один “двухсотый”.

У него большие глаза. А может, это только кажется, потому что он смотрит снизу вверх.

Появляются два санитара. Подходят к носилкам, садятся на корточки. Один достает большую тетрадь в девяносто шесть листов, раскрывает ее, вынимает ручку. В тетради таблица, можно понять, что это список потерь — скорее всего, число, подразделение, фамилия, дата и причина смерти.

Второй санитар оттягивает на плече убитого куртку, затем свитер. В ямке под ключицей уже образовалась маленькая лужица густой крови. Санитар разглядывает входное отверстие и что-то говорит первому. Тот записывает.

Потом он снова надевает куртку и свитер, берет убитого за раненую руку и переворачивает его на бок. Задирает куртку и свитер на спине. На месте левой лопатки огромная дыра в два кулака, из нее кусками, как ягодный кисель, выпадают сгустки фиолетовой с белыми прожилками крови, шлепаются на носилки. В носилках литра два уже.

Если кровь шла такими сгустками, значит, перебита артерия. Такое кровотечение остановить очень сложно.

Мне кажется, я чувствую ее запах.

Лопатки у парня нет, вырвана. Видны раздробленные кости, еще что-то желтое.

Снайпер. Стрелял со второго или третьего этажа.

Второй санитар снова что-то говорит. Первый глядит на вырванную лопатку и снова пишет.

Рука, за которую убитого держит санитар, неестественно оттягивается, кажется, она отрывается. Рука большая, мускулистая. Спина тоже. Видно, что парень был мощным, очень сильным физически. Он молод.

Его опять кладут на спину, снова натягивают куртку, свитер.

Задним ходом к носилкам медленно подползает медицинская “таблетка”. Ее мотает по колее вправо-влево, но вылезти из колеи она не может.

Водила выпрыгивает из кабины и открывает задние двери. Остается стоять рядом с машиной, прислонившись к борту, закуривает. Смотрит на убитого и на санитаров.

Двое оставшихся разведчиков все так же сидят рядом, не принимая в действии никакого участия, ни на кого не смотрят.

Первый санитар — с книгой — забирает военник погибшего и уходит. Второй начинает подвязывать убитому челюсть. Затем складывает его руки на груди и перевязывает и их.

Еще минуту назад убитый выглядел неприглядно, но — как живой.

Теперь, когда бинт на его голове завязан бантиком, он не выглядит ни глупо, ни неприглядно. Он убит.

Моросит.

Санитар и водила поднимают носилки и грузят убитого в “таблетку”. На его глазах скопилось чуть-чуть воды. Разведчики провожают братишку взглядом. Водила запирает дверцы и идет вслед за санитаром в палатку. Машина никуда не едет. Наверное, они будут ждать следующего убитого или раненого — этому парню уже все равно, когда его доставят в госпиталь. Скорее всего, он так и пролежит в машине всю ночь, и если завтра к середине дня не будет еще убитых или раненых, его отвезут одного.

Появляется наш комбат. Водила ныряет в люк. Комбат забирается на броню, сует одну ногу в командирский люк.

— Поехали, — говорит он.

Я подтягиваю ногу, прижимаю рацию.

Бэтэр разворачивается и уходит по колее, качаясь как катер. Кусок чужой войны с убитым разведчиком остается за спиной.

В очередной раз стреляют гаубицы. Проплывающие мимо артиллеристы застыли над снарядными ящиками, смотрят нам вслед.

Я никогда не вспоминал об этом куске чужой войны. Никогда больше не был в этом полку. Я даже не знаю, что это за полк. Не знаю, что это было за поле.

Сегодня приснилось почему-то.

Как в грязи лежит убитый человек. Его щека измазана глиной. Глаза санитар не закрыл, они остались открыты.

 

ХАНКАЛА

Ночью полет летящих в тебя трассирующих снарядов завораживает. Маленькие красные точки медленно поднимаются далеко над землей и неподвижно зависают в черноте, чуть подрагивая. Когда видишь это впервые, невозможно оторвать глаз — настолько красиво. Все происходит в полной тишине. Все стоят и смотрят. Все это далеко и не страшно.

И когда фонарики вдруг, растянувшись в метровые линии, мгновенно падают с неба и с остаточной скоростью триста метров в секунду врываются в землю, ты ошарашенно летишь в грязь — что? как? откуда? Энергия поражает. Все трясется, металл рвет воздух, в лицо ударяют волны жара, кирпичи кусками летают по небу, пространство наполняется холодными резкими вспышками разрывов. В их грохот вплетается рев новых снарядов.

Сложно признать, что все это наделали красивые фонарики.

Выложенные в два ряда стокилограммовые мешки с песком, которые можно поднять только вдвоем, вдруг становятся зыбкими и легковесными. Ты лежишь открытый со всех сторон и молишься только об одном — чтобы наводчик не опустил ствол на полмиллиметра ниже и на два миллиметра левее. Тогда он смешает этот песок с твоими кишками.

Со временем приходит и умение определять направление. Если точки чуть заметно смещаются влево — значит, уйдут влево. Вправо — вправо. Вниз — недолет. Вверх — перелет. Чем сильнее смещаются, тем дальше уйдут в сторону.

Но если они висят совсем неподвижно — значит, летит прямо в тебя.

Под утро нас снова обстреливают. Из Грозного бьет скорострельная пушка. Метровые красные линии с ускорением втыкаются в наш дом. Осколки битого кирпича веером осыпают землю. Я стою на фишке у подъезда. Это мертвая зона.

Обстрел довольно плотный. Хорошо, что та стена глухая, иначе внутри эти черточки понаделали бы кашу — люди лежат вповалку.

Несколько снарядов ударяют в трехэтажный дом справа. Следующая очередь чертит посреди двора.