Новый Мир ( № 1 2009) - Новый Мир Новый Мир

Временами обстрел стихает, и тогда чехи возвращаются в частный сектор и начинают обстреливать нас. Мины с резким свистом вылетают откуда-то из развалин и рвутся на дороге, во дворе, в садах. Мы не видим, откуда стреляют, в городе по-прежнему нет никакого движения.

Словно крысы, живем в темноте и перебегаем открытое пространство, согнувшись в три погибели. Быть увиденным — значит быть убитым. Солнце никак не сходит с неба, и никак не начнется дождь.

Мы ненавидим солнце.

Когда чехи надоедают окончательно, комбат снова вызывает по рации артиллерию. Опять начинается эта чертова круговерть. Снаряды падают в ста метрах. Земля стонет и дрожит, гул давит на уши и вжимает головы в плечи. Опять в темноте блестят глаза да тлеют огоньки папирос. Ждем, когда нас накроет. За эти три дня мы вряд ли сказали друг другу десяток слов.

— Пидоры. Все пидоры, — говорит Аркаша. — Все пидорасы, — повторяет он.

Убили еще двоих. Заснули в окопе охранения, разморило на солнце. Отключились — как сидели: автоматы между колен, головы склонены на грудь. Из развалин вышли двое, перешли дорогу, выстрелили обоим в затылок, забрали автоматы и ушли. Все было просто.

В роту снова приходит мотолыга. Тела заворачивают в пакеты и вновь подвешивают на носилках внутри.

Кровь студнем лежит на дне окопа. Кровь совсем не такая, как показывают в кино. Это сгустки, это живое. Это было внутри. У нее есть свой запах. Он так же тошнотворен, как и ее вид. Кровь надо бы тоже собрать и отправить домой, ведь эта кровь — тоже они.

Нас переводят в депо. Ушлая пехота тут же снимает с вагонов таблички “Грозный — Москва” и прикрепляет их на борта своих бэтэров. Когда они проезжают мимо, просим подкинуть до Курского вокзала. Скалятся.

Ротный прикрепляет на башне еще и милицейскую мигалку. Подсоединяет ее к бортовому питанию. Табличка у него тоже непростая, с фирменного поезда “Терек”. Эта кличка моментально прилипает к нему, и теперь в батальоне его иначе не называют. “Терек” с проблесковыми маячками носится по депо как угорелый.

Здесь хуже, чем в частном секторе, жить совсем негде, только разбитые вагоны.

— Это неспроста, — говорит Игорь. — Долго мы здесь не задержимся, вот увидите.

Строим времянку. Большой лист гофрированного железа одним концом кладем на забор, а второй подпираем двумя досками. Получается нечто вроде открытого гаража. Посередине костер. На что-то более серьезное уже нет ни желания, ни сил. Места как раз хватает на наш взвод. Все черные, в гнойных язвах, озябшие. Спим урывками прямо на земле.

Батальон похож на прифронтовой концлагерь — по всему полю горят костры и три сотни человек в военной форме бродят от одного огня к другому, пытаясь выбрать себе место поближе к теплу. Солдаты лежат прямо на земле, в жидкой глине, загородившись от ветра снятыми с петель дверями, ветер выдувает тепло из этих загонов, и народ по очереди переползает в стелющийся по земле дым, греется там несколько минут, пока не начинают слезиться глаза и кашель не перекрывает дыхание, а потом снова забирается в кучу ворочающихся тел под составленными клином дверями.

Двигатели бэтэров работают, и мы надеваем на выхлопные трубы варежки и шапки, чтобы набрать в них тепло. Выхлоп идет влажный, варежки быстро намокают, но мы все равно натягиваем их на трубы, чтобы пару минут погреть руки в вонючем бензиновом выхлопе.

На железнодорожной насыпи за рельсами лежат наблюдатели. Иногда пули ударяют в рельсы, и тогда раздается мелодичный звон, словно какой-то безумец звонит в колокол посреди всего этого бардака.

Через головы артиллерия бьет по белеющим в Грозном девятиэтажкам.

Хавать нечего. Забиваем пустые желудки папиросным дымом, от этого голод кажется не таким сильным. Пиноккио разламывает ногой снарядный ящик и кидает доски в костер. Это последний. Дров больше нету.

— Дай закурить, — хрипло просит он.

Я достаю из нагрудного кармана размокшую пачку, пытаюсь вытряхнуть из нее папиросу. Долго не удается. Кожа на кистях растрескалась до самых костей и сочится лимфой. Шерстяные перчатки пропитались коростой насквозь, я их не снимал уже несколько недель, и они фактически вросли в мясо. Оторвать их можно теперь только с кровью. Я и не отрываю. Лишь иногда мажу поверху свиным салом, мне выдали кусочек в медвзводе, но это плохо помогает. Каждый раз думаю, что по уму надо бы это сало сожрать, но там и жрать-то особо нечего — грамм тридцать, все черное, в земле. Гниют все, у каждого что-то подобное.

Наконец мне удается выбить папиросу из пачки. Пиночет сжимает ее грязными руками, прикуривает и заходится в кашле. Его колотит крупная дрожь.

— Пинча, ученые говорят, что от курева становится только холоднее. Смола забивает сосуды или что-то в этом роде.

— Брехня, — хрипит Пиночет. — Попробовали бы эти ученые полдня потрястись на броне под мокрым снегом. Мне от курева теплее. Особенно когда жрать нечего.

Догорают последние доски. Тепла больше не будет.

— Сегодня шестое число. Рождество, — говорит Старый после долгого молчания. — Снег пошел. Прямо как у Шевчука в песне. В эту войну снег выпал тоже только на Рождество.

— Ну и что? — спрашиваю я.

— Да ничего, — говорит Старый. — Пошел снег, а мы опять входим в Грозный.

Он встает, отворачивается от костра и мочится под ноги Мутному.

Мы протягиваем к углям грязные растрескавшиеся пальцы.

Снайпер, сука, все-таки попадает. Отрывает одному парнишке ногу — пуля вошла сбоку между суставом и коленной чашечкой.

Он где-то рядом, за насыпью, но засечь его никак не получается. Кукс пробовал закрыть дырку бэтэром, но его вскоре пришлось убрать — снайпер бьет по колесам. Одна пуля пробивает резину насквозь и застревает в протекторе на выходе. Кукс пытается вытащить ее пассатижами, но они соскакивают с заостренного кончика. Он так и ездит с пулей в колесе, и на большой скорости она образует светящийся желтый круг, как если бы покрутили зажженной сигаретой в темноте.

После очередного залпа на крышу времянки с ужасным грохотом падает задница от снаряда. Времянка качается и заваливается набок, одна палка подламывается, осколок скатывается с крыши на замерзшую глину. Он огромный. Задницу снаряда оторвало целиком, как стакан, и весит она килограмма полтора, не меньше. Если такой попадет в голову даже на излете, убьет сразу.

— Надо уходить, — говорит Аркаша, глядя на осколок.

По одному бежим в дирекцию. Дырку в заборе перебегаем толпой, но снайпер не стреляет.

Каждый день потери. Каждый день кого-нибудь ранит или убивает. Пинча пришел с кухни и рассказал, что в седьмой роте накрыло сразу шестерых. Граната разорвалась прямо в толпе. Всех сильно посекло осколками. Коробок, командир роты, ходит мрачнее тучи.

Гаубицы круглосуточно долбят по городу. Из города отвечают. Мы наугад обрабатываем дома через дорогу из всего, что есть. Я расстреливаю с десяток гранат из РПГ. С темнотой Кукс подгоняет БТР, и Мутный с криками “Иисус Христос круче!” выпускает всю коробку. Неожиданно ему отвечает все та же блуждающая БМП. Дело перерастает в перестрелку. Нам мешает забор. Но он нас и скрывает.

Напряжение нарастает. Обе стороны активизировались. В штаб батальона прибыл генерал Булгаков. Зачитывают приказ. Все местные жители старше двенадцати и моложе шестидесяти, независимо от пола, являются боевиками. Тринадцатилетняя девочка и пятидесятидевятилетний старик — тоже. Хоть женщина, хоть ребенок, хоть старик, хоть слоник. Офицер, зачитывавший приказ, так и сказал: “Хоть старик, хоть слоник”. Никто этот идиотский приказ выполнять не собирается.

Аркаша из снайперки убил кого-то в городе. Несколько человек шли цепочкой, он выстрелил в первого, но тот свернул, и пуля попала второму под горло. Мирные не мирные, черт его знает — вроде без оружия. Аркаша не парится по этому поводу. В принципе, кому там еще быть, кроме чехов. Но разговаривать с ним я больше не могу.

В разъезженной траками грязи валяются трупы араба и негра, которые притащила из города разведка. Рубашки задраны, штаны на коленях. Негр — здоровенный кабан. У араба борода лопаточкой закручена в колечки. В животе дырка. Трупы закапывать запрещено. Такое отношение к смерти никто не одобряет. Ночами их жрут псы. Мы расстреливаем псов из автоматов. Но они хорошие солдаты. При попадании даже не визжат, убегают бесшумно. Каждую ночь возвращаются. Эти псы безумны, как и люди, — им приходится пожирать трупы своих божеств, и психика не выдерживает. На них страшно смотреть. За несколько дней от трупов остается лишь почерневшая грудная клетка. Ее сталкивают ногами в канаву и в конце концов присыпают землей. Ожесточение и взаимная ненависть правят людьми по обе стороны дороги.