Гарабомбо-невидимка - Мануэль Скорса

– Да ведь в тюрьме Кристобаль не о том думал, чтобы спастись! Мы целые ночи говорили, как отомстим.

– А теперь они надсмотрщики. Из тюрьмы вышли как шелковые. Только они приехали, зятья их и наняли.

– И ради этих гадов я себя не пожалел?

– Худо им было, Гарабомбо. Сам я видел, как их окунали в реку.

– Худо, это так. Только старики же вынесли, а уж им, молодым…

– Старикам нечего терять.

– Тогда мне надо бы стать главным надсмотрщиком. Кто-кто, а уж я настрадался!

Старик глядел на него многомудрым взором.

– Может, и станешь…

– И вы в это верите?

– Я верю в то, что вижу, Гарабомбо. Мне шестьдесят лет. Я видел, как вместе с волосами выцветает и храбрость. Гнедая лошадь трижды меняет цвет.

– Я вороной конь, дон Хуанчо.

– Дай тебе бог, Гарабомбо, всегда быть черным, как дрозд!

Гарабомбо хотелось сбить кулаком печальную мудрость старика, возглавлявшего общину.

Глава седьмая

Письменный отчет о том, как Ремихио старался открыть, кто же мешает собираться отцам Янауанки

Глубокоуважаемый, обожаемый, добрейший, хитрейший и скорейший сеньор субпрефект!

Искренний поклонник и воздыхатель Вашего превосходительства пишет Вам и докладывает:

о том, что он, нижеподписавшийся, в здравом уме и твердой памяти, всецело предан режиму, что и говорить;

о том, что, судя по газетным известиям, которые у меня перед глазами, генерал Одриа недавно сломал ногу;

о том, что сам я хромаю от рождения, то есть еще с материнской утробы, что доказывает мое единодушие с властями;

о том, что Вам, сеньор субпрефект, достойнейшему представителю нашего хромого Главы, весьма важно знать, кто же именно, по слабости кишечника, порочит город Янауанку;

о том, что, как всем известно, некое лицо (или некие лица), лишенное, патриотических чувств, с некоторых пор оскорбляет город вышеупомянутой слабостью;

о том, что отцы города, неоднократно собиравшиеся, чтобы поддержать кандидатуру нашего хромого Главы и не допустить' ничьей другой победы, всякий раз были вынуждены разойтись вследствие слезоточивых газов домашнего изготовления;

о том, что я, стремясь доказать сеньорите Консуэло мою преданность режиму, начал расследование, дабы открыть, какие оке газы скрывают злоумышленника;

о том, что ради этого я на собственные свои средства приобрел немецкий анилин разных сортов;

о том, что, следуя принципу «дела, а не слова», я спрятал этот анилин в креслах зала для собраний, дабы окрашенные газы выдали лицемеров, ибо все зависит от того, через какое стекло глядишь на жизнь;

о том, что Вы, сеньор субпрефект, думая послужить этим славе нашей провинции, а возможно, и по несчастной случайности поели в тот день своих любимых таку-таку в тесте;

о том, что, как выше указано, я скромно надеялся обнаружить смутьяна по цвету газов, а вышеупомянутые газы, как на беду, оказались наиболее яркими там, где сидит Ваше превосходительство;

о том, что я, напротив, сижу уже три века и шесть минут, не получая ответа на письма, и все из-за краски и из-за тебя, Консуэло!..

о том, что я одинок;

о том, что было бы лишь справедливо получить с помощью божьей ответ от тебя, сеньорита субпрефект, краса наших дней, брюхо на ножках, тыква с глазами, мешок дуралейства, сундук мошенства, бездонная бочка, подгнивший банан, яркая бабочка, крошка-колибри, труженица-лама. Любить я не обязан, Нагорная Проповедь мне не указ, и потому буду тащить до смерти всю ненависть, что во мне есть.

Навеки преданный Вам(Печать)Ремихио(Лично Сам)

Глава восьмая

Достоверная летопись раздела пуйуанских земель

А я все жил в ущелье Хупайканан. Знаете вы эти места? Ну и хорошо! Там дождь, дождь и дождь. Когда не лило, мы спускались вниз, собирали ламий помет. Летучих мышей можно выкурить только дымом. Хупакайканан – истинное царство этих гадов. В лощине почти и не сыщешь сухого места. А мы там жили. Держались мы одной надеждой: скоро лету конец.

– Гарабомбо, октябрь на носу, – сказала мне как-то жена моя, Амалия.

– Знаю.

– В октябре делят землю. Каждый октябрь дон Гастон распределяет участки.

– Знаю.

– Может, он забыл, что ты его обидел.

Летучие мыши сказали «плаф, плаф!». Я подбавил в огонь помету.

– Он не тебя одного прощает. Вспомни хромого Грихальву! Дон Гастон не выделил ему надела, а на другой год он поплакал, и дон Гастон его простил. Может, простит и нас. Пошел бы ты, а?

– Подумаю.

Я мало спал. А вдруг она права? И впрямь, что ж такого? Попытка не пытка. Утром я сказал ей:

– Амалия, я, скорее всего, пойду.

– Ты его проси, Гарабомбо! Может, ты исцелился… может, он тебя увидит и выделит нам земли. Что ж такого? А там посеем маис, разведем овечек! Чего не бывает?…

Сантос Хулка сказал мне, что распределять участки будут третьего числа, в лощине Микске. Я спустился вечером, накануне. В лощине был праздник. Пели рожки, гремели барабаны. Сотни мужчин, женщин, детей ждали рассвета. Часов в десять поднялся крик – приближался дон Гастон со своими зятьями и надсмотрщиками. Дон Гастон хорошо ездит верхом, конь под ним так и ходит. В этом году он выбрал гнедого по кличке Император. № 1 был на Колибри, № 2 – на Росинке, № 3 – тоже на кобыле, не помню, как ее зовут. Император пробежал рысью всю лощину. Дон Гастон Мальпартида остановил его и перекрестился.

– Во имя отца и сына и святого духа, приступим к разделу земель. Благословение на благочестивых!. Каждый получит участок и столько мешков семян, сколько у него детей. Пять детей – пять мешков; трое – три; а если детей нет, один мешок все же будет.

Народ поежился. Из одного мешка выходит пять мешков, ну – шесть. На год не хватит. Но никто не посмел возразить. И дон Гастон приступил к разделу.

– Отсюда и до того места, где остановится мой конь, сеет Франсиско Герра.

Император тронулся рысью, за ним – конь и кобылы трех зятьев. Мы побежали следом. Дон Гастон остановился метрах в ста.

– Отсюда и до следующей остановки участок семьи Гевара.

Император пробежал метров двести.

– Отсюда до тех камней участок Больярдо.

Мы побежали.

– Отсюда и до остановки участок Гусманов.

Так бегали мы все утро. Конь останавливался, где ему вздумается, а люди то горевали, то радовались, ибо иногда он заходил дальше, чем хотел бы хозяин, и тот смеялся: «Что ж, помог тебе Петр-апостол, значит, и бог благословит!» Но днем участки стали поменьше, а под вечер выходили истинные лоскутки. Наконец, осталось наделить землей бобылей и вдовиц. Было пять часов. Дон Гастон снял шляпу и перекрестился.

– Попросим у господа доброго урожая! Времена теперь тяжелые. Помолимся же вместе, чтобы бог нас не забыл. Чтобы не было засухи! На юге народ грешный, и у них нет ни капли дождя. Земля потрескалась от зноя. Люди бегут, селенья пустеют. Беглецы выходят на дорогу и просят перед смертью, чтобы путники пригрели их детей. Но путники не останавливаются на проклятой земле. Да не будет такого в Паско! Да посетит нас благодатный дождь!

– Помолимся, – сказал и зять № 1.

– Отче наш иже еси на небесех, – начал зять № 2.

Мы прочитали «Отче наш», и дон Гастон благословил нас. Старики опечалились. Один из них, Онорато Баррера, подошел к хозяину.

– А нам что дадите, дон Гастон?

– Вы уже не работники. В Чинче такой закон: кто долга своего не выполняет, тому нет и земли. Мало ее у нас! В моем поместье кто не работает, тот не ест. Мы не держим бездельников.

– Я не бездельник, – сказал Баррера. – Я служил поместью семьдесят лет, твой покойный отец свидетель. Мы больше не можем работать. Старость не грех.

Старик Иван Ловатон сказал:

– По твоему веленью я праздновал на свой средства праздники в общине. Я выполнял святую заповедь. Так я потратил все деньги. Мне не на что жить.

– Мы, женщины, работать не можем, – сказала вдова Леонида Сантьяго, – а детей кормить надо. Приходится сеять и нам. Дай нам земли!

– Поместье не купель со святой водой. Кто не выполняет долга, тому нет и земли. Не повезло вам, так не сетуйте. А не нравится у меня, ищите других хозяев: Я не держу!

– Ты не дари нам, дон Гастон! Смилуйся, одолжи участок!

Вдова Леонида Сантьяго вцепилась в серебряное стремя.

– В Чинче много лишних ртов. Земля не прокормит всех.

От такой нестерпимой гордыни сердце у меня загорелось. Я крикнул:

– В этом поместье не приютили бы и Христа! И встал перед теми, кто унижал себя мольбой.

– Глядите! – сказал я им. – Вот плата за вашу службу. Ради чего вы трудились? Ради чего дон Онорато Баррера работал семьдесят лет? Ради чего дон Флорентино Эспиноса гнул спину все восемьдесят? Земля добра, хозяин скуп. То, что вы зовете бедой, зовется Мальпартида. – Я кричал и кричал. Мне было все равно, что меня высекут надсмотрщики. Все было мне равно! Долго облегчал я душу. Но никто не слышал меня. Меня не видели! Ни дон Гастон Мальпартида, ни номер один, ни номер два, ни номер три, ни их надсмотрщики. Они на меня и не глядели! Они не отличались кротостью. Если б они услыхали, они бы засекли меня насмерть. Но я был тогда невидимкой!