Первый мужчина (Театр.doc) - Елена Исаева

Вторая. И я в результате ушла. Мама ничего не понимала. Почему я ушла? Юношеское самоутверждение такое! Она только видела, что мы ссоримся с отцом… Вскоре после этого мама попала в больницу.

И, значит, вскоре после этого попадает в больницу отец. И я тогда тоже переболела на нервной почве.

Первая. И я увидела отца с другой женщиной. В Сокольниках, в парке. Средь бела дня. Они шли по аллее и целовались. И смеялись. Мама была на работе. Я — прогуливала институт. С мальчиком. Отец шел прямо на меня и ничего не видел. Он был счастливый, как мальчишка. И он подхватывал ее и кружил. Им было хорошо друг с другом. И я потянула мальчика к скамейке. И мы сели. А отец с женщиной прошли мимо. Она была совсем молодая. Чуть старше меня. И похожа...

Третья. Когда я звоню домой и слышу голос мамы, я думаю, что я еще не взрослая.

Вторая. Я позвонила. Мама сказала — давай встретимся. Разговор был очень эмоциональный. Я поняла, что смогу изменить нашу семейную ситуацию, только если выложу маме всю правду. И я рассказала все, как есть. Упуская, может быть, какие-то подробности, которые, может быть, ее слишком бы ранили, но суть всего моего конфликта, как я его вижу с отцом. Я ей рассказала.

Третья. У нас все есть, чтобы жить удобно, спокойно, но…

Вторая. И рассказала про наркотики, про Сашу, про первого мужчину — про все. Как жила одна в заброшенной квартире. Для нее открылся просто другой человек. Ее дочь. Все с ног на голову.

Первая. Маме я не сказала. Ее не было дома. Я кричала: “Я тебя ненавижу! Ты меня предал! Ты мне не отец!” И я била его кулаками в грудь. Он стоял такой подавленный. Он что-то говорил, что не тебя, а маму, а тебя не предавал, а тебя я очень люблю и никогда не брошу и только из-за тебя не ухожу из семьи. Я кричала, что — при чем тут мама?! Что я… так люблю его, а он! Он сначала пытался меня успокоить, обнять. А потом, как истеричку, отхлестал по щекам.

Вторая. На маму тогда было страшно смотреть. Но я не могла это в себе больше держать. То есть вот это было последнее средство защиты, оправдания и попытки что-то изменить. Последняя соломинка.

Первая. Он курил на кухне. Я подошла. Обхватила его голову. Стала целовать, целовать… Везде… Я ничего не помню… Помню, что он держит меня за плечи и трясет. Сильно-сильно. И глаза у него сумасшедшие… И я поняла, что теперь он точно уйдет.

Третья. И я решила: если вы так все запрещаете, если я плохая — я пойду и сделаю это!

Вторая. Мама уехала домой со словами, что теперь все будет зависеть только от тебя и от отца. Что я умываю руки. Что я вообще больше в этом не участвую, в этих разговорах.

Первая. Папочка, не бросай меня. Я хочу быть с тобой… всегда… Мне никто-никто больше не нужен!

Вторая. В тот же день мама все выложила отцу. Все — до мельчайших подробностей нашего разговора. На следующий день позвонил отец. Попросил встретиться, чтобы поговорить. С ним разговор был такой — еще раз все подробно. Манифест Золя — “Я обвиняю”.

Первая. “Ты сам виноват! Ты сам виноват, что ты лучше всех! Разве я виновата, что я твоя дочь?!” Я так говорила… А он только пугался еще больше…

Вторая. Впервые в жизни я говорила с отцом не боясь. Он выслушал, а я выложила все — все свои эмоции, все свои мысли, которые за двадцать лет накопились. Начиная с самого детства.

Третья. На дискотеке я выбрала парня. Я ему нравилась. Он постоянно крутился рядом. И потом он стал прижиматься ко мне и трогать за все места. Но я вдруг поняла, что я не могу. Я сказала — знаешь, я не могу. А он сказал — нечего строить! Поедешь ко мне! И там были его друзья. Они стояли на выходе. Я поняла, что не выйду. Я позвонила папе, чтобы он приезжал. Я кричала: “Забери меня отсюда!”

Вторая. А потом был его монолог. Для него, конечно, были откровением мои слова… об этом… потому что он об этом не помнил — о том, что происходило, а если помнил, то не придавал этому значения некоего греха. Для него это было, как он мне потом объяснял, да, я что-то припоминаю, но мне казалось, что вот в жизни каждой девочки должно быть что-то вроде чувственного воспитания. Мужчина как бы, да не в понятии привычном — первый мужчина, а вообще первый мужчина в жизни девочки — это отец. И как бы он меня воспитывал. Это для него входило в воспитание. И он предположить не мог, и в мыслях у него не было, что это как-то отрицательно на меня влияет… и что какие-то мысли у меня в голове варятся. Видимо, я повод ему давала так думать, может быть, в детстве.

Третья. Я танцевала, танцевала не останавливаясь. Я думала, что упаду. А он все не ехал. А выйти я не могла. Я боялась отойти от девчонок. Потом он приехал. И забрал меня. Он сказал: покажи — кто? А я испугалась, что он будет бить, что драка, и сказала — они уже ушли!

Вторая. Он говорил — почему же ты не сказала мне? Не сказала мне — прекрати, и все. Если так тебя… Почему ты молчала? А я боялась. Я не могла ему сказать. Боялась я его. А потом, как я ему скажу — нет? Ведь это будет значить, что я тогда та самая зависимая маленькая девочка, которая не могла пикнуть, боялась все время в страхе, все время врала, могла бы вдруг сказать отцу — нет, это означало бы, что он что-то делает неправильно… Да, мне это было страшно. А почему я не говорила матери — понятно.

Третья. Он посадил меня в машину — на заднее сиденье. И мы поехали. Я говорила, что я сама хотела, чтобы все узнать. Что он сам виноват. И со мной началась истерика. Я так плакала. Папа остановился, вышел, сел со мной рядом. Он целовал меня, утешал, гладил по голове. Я плакала… Он целовал… Я плакала… Он целовал… Я не понимаю, как все это произошло… Ну… И, в общем, я все узнала… Что хотела… И только больно и… ничего… Почему это все любят?

Вторая. Для него это, конечно, было шоком и заставило пересмотреть во многом весь наш конфликт. И когда стало ему ясно, что давно я уже не девственница, и как бы не один раз, и не один человек, и вообще я живу нормальной половой жизнью, мне было сказано, что да ты действительно мне теперь не дочь. Ну, я припомнила ему эти слова. Я припомнила то, что я чувствовала, когда он это говорил. Все это не имело вот такого действия, такого вот… не знаю в результате. То есть действительно не дочь в том понимании, в каком это было раньше, то есть я ответственности за тебя уже не несу. Ту, которую я на себя брал. Но ради матери, которая в депрессии, на нее страшно смотреть, она похудела, возвращайся домой.

Первая. Я дружу с его второй женой. И сестру подтягиваю по английскому.

Вторая. Я спросила — ты представляешь себе это как лицемерие некое такое? Просто будем ради мамы здороваться, прощаться, улыбаться друг другу? А он опять: я тебя прошу ради мамы — вернись домой.

Если вы не любите друг друга — зачем вы рожаете детей?!

Первая. Все равно я знаю, что он меня любит больше всех на свете. Я это знаю. Я — главная женщина в его жизни. Только тут ничего не поделаешь.

Третья. Я потом уехала. Стала жить отдельно. Я приезжаю к ним в гости. Мама рассказывает, что они купили… Что ей подарил отец… Кажется, у них все хорошо… Я никогда их не брошу.

Вторая. Мама с отцом долго говорили по этому поводу — мне мама потом рассказывала. Она сказала отцу — я готова стерпеть все, что угодно, лишь бы ты был рядом. И он был рядом.

Первая. Идеальные родители — это те, кого дал Бог.

Вторая. На следующее утро он позвонил мне со словами — девочка моя, я тебя очень люблю. Прости меня за все. И возвращайся домой, я буду очень рад тебя видеть, буду рад тебя слышать. Папа, и я тебя тоже очень люблю.

Третья. Зачем я рассказываю? Могу рассказать и получить ответ, сравнить и себе вопрос добавить и искать выход могу с помощью другого человека. Если вокруг меня таких людей много, таких, как я, тогда я тоже от них могу взять кусочек силы, чтобы жить.

Первая. Я точно вам говорю, что все можно пережить. Все, что угодно, можно пережить. Даже самое страшное. Человек такое существо. Пережить. И дальше жить… С этими же людьми… Ни с какими-то другими. Дальше жить.

Третья. Когда я сейчас вижу папу... у него волосы были только черные, а сейчас уже белых много. Когда я вижу это, я хочу что-то сделать для него, если можно.

 

От автора

Пьеса “Первый мужчина” написана не совсем традиционно. Она сделана по методике “Verbatim”1 в рамках проекта “Документальный театр”, который в последние годы начал занимать достаточно серьезное место в театральной жизни России.

Для меня эта тема и эта “подача материала” — новая, непривычная, как и для многих. Поэтому я хочу подробнее рассказать, как возникла эта работа.

Техника “Verbatim” появилась в Англии, в Лондонском театре “Роял Корт”. Состоит она в следующем. Драматург определяет для себя социально значимую тему, проблему, идею. Если этой темой он “заражает” режиссера и актерскую команду, то начинается совместный труд. Актеры сами “идут в народ” с диктофонами в руках и опрашивают на заданную тему энное количество человек (чем больше — тем лучше). Записывая беседу, актеры попутно внимательно наблюдают своих интервьюируемых, запоминая все характерные черты поведения — языковые особенности, жесты и так далее. Весь собранный материал передается драматургу, который “расшифровывает” его, не редактируя и оставляя все оригинальные свойства так называемых “информационных доноров” вплоть до пауз, охов, ахов, придыхания, заикания, “вредных словечек” и тому подобного. Затем на основе этого материала драматург пишет пьесу. Сложность в том, что автор не имеет права редактировать текст своих персонажей. Он может только компилировать и сокращать. Но придумывать свои истории “по мотивам” услышанного, добавлять, где надо, саспенса или, скажем, недостающий “драматургический узел” — не имеет права.