Основатель христианства - Чарльз Додд

Такая расслоенность повествования на две составляющие привлекла внимание исследователей и вызвала многочисленные споры вокруг Евангелия в прошлом и настоящем веке. Спорят и светские историки, причем эволюция критического направления в библеистике и эволюция светского критицизма идут бок о бок с поразительным единством. В девятнадцатом веке (а он и с точки зрения интересующего нас вопроса кончается 1914 годом) ученые начали призывать: давайте по возможности очистим текст от толкований, которые говорят лишь о том, что думали или во что верили некоторые из первых христиан; тогда останется чистый факт; Следуя этой логике, они все более и более "утоньшали" методы, позволяющие отделить "факт" от "домысла". Но в результате область "чистых", неистолкованных фактов почти сошла на нет. Как выразился один ученый, процесс напоминал очистку луковицы. Вот почему в нашем столетии многие исследователи сказали: давайте снова взглянем на то, что мы отбросили. Пусть это не такие уж ценные свидетельства о жизни Иисуса, но по крайней мере о вере ранней Церкви мы узнаем из первых рук, а она тоже заслуживает изучения. Что именно так и есть. Этот поворот во многом оживил изучение Евангелий, которое, по правде говоря, уже заходило в тупик. Однако кое-кто из новейших исследователей стал утверждать даже, что Евангелия дают нам только идеи раннего христианства, не сообщая ничего о жизни самого Иисуса, которая была безразлична всем четырем авторам, ибо они создавали религиозные, а не исторические документы.

Здесь сильно преувеличена важная истина, которую иногда упускали из виду. Евангелия в самом деле документы религиозные. Но это не значит, что их нельзя считать и документами историческими или что их авторов не интересовали факты. Если Лука не обманывает читателя, он намеревался, подобно своим предшественникам, составить повествование "о событиях, которые произошли", чтобы сообщить о них достоверные сведения. И поскольку он относился к Марку как к ценному, хотя и вовсе не непогрешимому источнику, мы вправе предполагать, что его Евангелие было для Луки и историческим и религиозным документом. То же самое относится и к двум другим Евангелиям.

Попытка резко разделить факт и интерпретацию и противопоставить их друг другу, бесспорно, уводит от истины, независимо от того, вылавливают ли факты, исключая толкования, или обращаются исключительно к толкованию, отвергая проблему факта как неуместную. Серьезный историк (в отличие от простого летописца) понимает, что событие включает в себя и осмысление его современниками. Это признали теперь многие нерелигиозные историки. Но особенно это важно для истории христианства. В религии еврейско-христианского типа события становятся средством, через которое Бог приоткрывает Себя человеку. Эта вера пронизывает весь Ветхий Завет. В Новом Завете божественное самораскрытие достигает высшей точки в том, что Лука называет "фактами об Иисусе".

Сообщая об этих фактах, наши авторы хотят как можно ярче передать то, в чем видят их истинное значение. В этом смысле Евангелия выражают веру Церкви. Стержнем веры была убежденность в том, что Иисус, преданный смерти через распятие, "встал из мертвых". Это не убежденность, взращенная внутри Церкви, и не доктрина, развитие которой можно проследить. Это самая суть веры. Вокруг нее выросла Церковь, без нее не было бы ни Церкви, ни Евангелий, во всяком случае таких, какие видим мы. Только это и должен утверждать историк. Истинна такая вера или нет, он говорить не обязан и даже не вправе. О вере в воскресение Иисуса мы потолкуем ниже; здесь нам важно отметить, что рассказы о "явлениях" воскресшего Христа ученикам, хотя они сильно разнятся от Евангелия к Евангелию и, по-видимому, не могут быть до конца согласованы, имеют одну неизменную черту. Они явно не подразумевают какой-то туманный "мистический опыт"; суть их, сердцевина — это узнавание. Нельзя узнать человека, если его не помнить. Следовательно, воспоминание — акт воспоминания о реальном и хорошо известном лице — неотъемлемо от веры, вдохновившей авторов Евангелий. У "очевидцев и служителей Слова" все было свежо в памяти, но память эту озарял свет открытия; поначалу поразившего их: Учитель, которого они считали безвозвратно ушедшим, победил саму смерть каким-то необъяснимым, но несомненным способом. Они, во всяком случае; так думали, и вся история Иисуса представала перед ними в новом свете, Таким образом, Евангелия передают воспоминания, переосмысленные в свете воскресения. И нет причин полагать, что такое переосмысление подменяет или искажает факты, если, конечно, не считать заведомо, что такая вера не может быть истинной. Кроме того, мы вправе напомнить, что многие, казалось бы, бессмысленные события осмыслялись "задним числом". Евангелия нередко сообщают нам, что не только народ, но и ближайшие последователи Иисуса не понимали многих Его слов и действий. Предполагается, что они поняли потом. И это вполне убедительно.

Но в таком случае можно сказать и больше. Если воскресение — не просто счастливый конец, прилепленный к трагедии, а истинная развязка, то эта часть евангельской истории подводит нас к границе обычного человеческого опыта, за которой лежит тайна. История эта повествует о действительных событиях, но в свете конца они обретают еще одно измерение. Такую историю не расскажешь прямо, буквально, на языке чистого факта. Необходимо прибегнуть к символам и образам. Для этого у рассказчиков был истинный кладезь образов и символов, унаследованный в основном от библейских писателей и пророков. Это и предопределило сам слог рассказа — не только язык, но и мысль и даже чувства, которые читатель должен разделить.

Когда автор четвертого Евангелия подходит к общественному служению Иисуса, он так поясняет читателям, чего им следует ждать: "Увидите небо отверстым, и ангелов Божиих восходящих и нисходящих на Сына Человеческого". Иоанн вовсе не хочет сказать, что он опишет, как летают вверх и вниз крылатые создания. Евангелист подразумевает, что во всей истории и в каждой ее части проницательный читатель увидит связь двух миров. Читатель узнает, что в этом единственном служении соприкасались, как нигде, небо и земля, Бог и человек.

Такую же символику применяли и в описании отдельных происшествий. Не только у Иоанна, но и в других — Евангелиях, с небольшими различиями, можно прочесть: когда Иоанн Предтеча крестил Иисуса, Тот видел "разверзающиеся небеса и Духа, как голубя, нисходящего на Него", и слышал голос, говорящий с небес. Бессмысленно спрашивать, что было "на самом деле", если при этом нас интересует, что получилось бы на фотографии или на магнитофонной ленте, окажись под рукой необходимые устройства. Но в более глубоком и подлинном смысле "на самом деле" случилось нечто очень важное. Произошло, как мы говорим, "историческое событие". Именно тогда изменилась жизнь самого Иисуса и достигла высшей, решающей точки та связь двух миров, о которой говорит евангелист. Глубинный смысл происшедшего мог быть передан только языком самых выразительных и самых возвышенных образов.

Подобными образами и символами обставлены события "рассказа о Рождестве", предваряющего у Луки и Матфея общественное служение Иисуса. Тут и посещения ангелов, и пророческие сны, и дивная звезда на востоке, и ангельский хор, приветствующий чудесное рождение, и другие трогательные сцены, столь знакомые нам по рождественским песням и представлениям. Конечно, есть за всем этими какая-то фактическая подоплека. Однако было бы отчаянной смелостью проводить прямую связь между фактом и символом. Используя эту образную конструкцию, наши авторы лишь хотели сказать, что рождение сына у безвестной жены плотника явилось моментом, изменившим человеческую историю. Началось нечто подлинно новое. Возникла связь между двумя мирами, которую при должной проницательности можно проследить и во всем последующем рассказе.

Такое использование символики говорит не о бегствe в вымысел, а о том, что автор видит факты во всей их глубине. Это и надо помнить, читая рассказы о чудесах, которые порой занимают в Евангелиях очень большое место. В четвертом Евангелии чудеса прямо толкуются как "знаки" или символы. Не потому, что, по мысли Иоанна, чудес не было. Просто само чудо интересовало евангелиста гораздо меньше, чем его значение. Если Иисус исцеляет слепого, это "значит", что Он приносит духовное "просвещение" (вот как та же символика укоренилась в нашем языке) . Если он насыщает толпу несколькими хлебами и рыбами — это опять "знак" насыщения души жизнью самого Христа. В Иоанновом Евангелии символика складывается в законченную богословскую систему. Но она есть и в ранних Евангелиях, хотя там она проще (быть может, надо сказать — наивнее). Чем бы еще ни оказались важны рассказы о чудесах, они по меньшей мере призваны подтверждать то обстоятельство, что там, где был Иисус, ощущались присутствие и всемогущество Бога. И так было с самого начала, об этом помнили.