Московский парад Гитлера. Фюрер-победитель - Игорь Градов

Остерман задумался: дело предстояло весьма рискованное, со многими неизвестными – двойная вербовка, связь с сопротивлением… Но, как известно, кто не рискует, то не пьет шампанского. Важно правильно все рассчитать, спланировать, предусмотреть, наметить контрмеры… Это для полковника была привычная и приятная работа, захотелось поскорее приступить к ней – даже зачесались от нетерпения руки.

Эти тупицы из управления решили, думал про себя Остерман, что он утратил хватку, потерял нюх, превратился в кабинетного работника, способного только просиживать штаны да пить кофе. Как бы не так! Есть еще порох в пороховнице!

"Черт, опять русская пословица, никак не избавлюсь от привычки думать по-русски", – с досадой заметил он. Но именно эта особенность – мыслить на чужом языке – не раз помогала ему.

Его более опытные коллеги постоянно жаловались на загадочную славянскую душу, которую невозможно понять. С русскими агентами то и дело возникали проблемы – то они охотно шли на контакт, сдавая всех и вся, то вдруг надолго замолкали. И тогда получить нужные сведения было практически невозможно… Не помогали даже методы устрашения, приходилось с большим с сожалением отдавать упрямцев в руки гестапо, и там их быстро ломали. Но после силовой обработки люди уже ни на что не были годны, и ценный материал пропадал впустую…

А он щелкал эти "загадочные души" как орешки. Именно Остерман подобрал ключик к Нине Рихтер, только что прибывшей в Берлин из Советской России. Пришлось, конечно, сначала повозиться, избавить ее от устаревших запретов и ложных моральных понятий, но потом все пошло как по маслу. Нина стала прекрасным агентом, ее операции заканчивались неизменным успехом. Начальство оценило талант и старание русской агентессы и героические усилия ее куратора. За несколько лет Нина выросла от простого сотрудника до капитана, наградой же Остерману стал отдел. Полковничьи погоны при этом прилагались…

Главное – правильный подход и верный расчет, думал Карл Остерман, и тогда он провернет это дело. Его карьера снова пойдет вверх, адмирал Канарис заметит его, поощрит, и ради этого стоило рискнуть…

Полковник улыбнулся и потянулся за перьевой ручкой – следовало набросать приблизительный план этой рискованной, но чертовски перспективной операции.

2 марта 1942 года

Тверской бульвар.

Нина медленно шла по Тверскому бульвару. Сегодня внезапно началась оттепель, столбик термометра поднялся почти до нуля градусов. Снег уже не скрипел под ногами и не искрился морозными искрами, как раньше, а лежал серой, рыхлой массой. Солнца видно не было – над Москвой висели низкие серые тучи. Теплый, сырой воздух с юга принес ощущение скорого конца зимы.

Весной пахло всюду – и на неубранных улицах, и в душных кабинетах, и в нетопленных квартирах. Московские воробьи совсем сошли с ума – их чириканье заглушало даже автомобильные гудки. С веток деревьев и с крыш то и дело срывались тяжелые пласты снега и с шумом падали вниз.

Если закрыть глаза, то казалось, что никакой войны нет, что наступила обычная московская весна – неровная, с оттепелями и внезапными похолоданиями, со слякотью под ногами и лужами на проезжей части. Нина вздохнула. Всего шесть лет назад, в начале марта, она так же шла по Тверскому бульвару вместе с Настенькой, которой только что исполнилось шесть лет. Был будний день, и вокруг стояла обычная московская суета. Люди спешили по своим делам, машины непрерывно гудели, загоняя на тротуары зазевавшихся прохожих, голуби стайками перелетали с места на место. А они вдвоем шли и никуда не торопились – просто гуляли и разговаривали.

– Мама, правда, что папе скоро дадут орден? – спросила тогда Настенька.

– Кто об этом тебе сказал?

– Во дворе. Всех, кто строил метро, наградят орденами, и вручать их будет сам Сталин.

– Глупости, Настя. Если всем давать награды, то никаких медалей не хватит, метро же строили тысячи людей.

– Но папа-то лучший, он точно получит!

– Наверное…

– Конечно лучший, не зря же его начальником участка сделали!

Вскоре Яна Петерсена действительно представили к ордену Ленина, и они пошли в Дом Союзов. Нина еще раз вспомнила, как это было, и вздохнула – прошлого уже не вернешь, слишком все изменилось, в том числе и она сама.

На бульваре почти никого не было. Редкие прохожие жались к стенам, а немецкие машины пролетали мимо, не останавливаясь. Бульварные дорожки давно не расчищали, потому приходилось идти по узкой тропинке, протоптанной в сугробах. Ноги скоро промокли, и стылая сырость начала заползать под легкое пальто (Нина, разумеется, была одета в штатское).

Она дошла почти до самого конца бульвара, до Никитской площади. Внезапно к ней подошла молодая женщина, как-то вдруг появившаяся из-за памятника Тимирязеву. Нина тут же узнала уборщицу из Дома Союзов. "Идите за мной и не отставайте", – приказала она и зашагала в сторону Никитской улицы. Нина поспешила следом.

Прошли через несколько дворов – проводница явно проверялась. Нина подумала, что правильно отказалась от наружного наблюдения – "хвост" сразу бы заметили. Наконец они очутились в каком-то проходном дворе, где их уже ждал фургон с надписью "Хлеб". "Полезайте в кузов", – приказала проводница. Нина с трудом открыла железную створку и заглянула внутрь – ничего не видно, темно. Ей подали руку и усадили на какие-то ящики. Незнакомый мужчина быстро захлопнул дверь и постучал по кабине, фургон тут же тронулся.

– Ну, здравствуй, Нина, – прозвучал из глубины кузова знакомый голос.

– Ян? Боже мой, ты! А где Настя?

– Увидишь, немного позже. А теперь давай поговорим, мы давно не виделись, думаю, нам есть, что рассказать друг другу.

– Хорошо, только… – Нина оглянулась на подпольщика, сидевшего у двери.

– Это Леонид, – представил того Ян Петерсен, – он в курсе дела, можешь говорить открыто. Итак, первый вопрос: почему ты согласилась на встречу?

– Я хочу увидеть дочь.

– Прости за банальность, но я тебе не верю. Если бы хотела, давно бы нашла нас.

– Я искала, когда немецкие войска только вошли в город. На прежней квартире вас уже не было, и соседи ничего не знали. Я думала, что вы уехали в эвакуацию…

– Хорошо, допустим. Тогда второй вопрос. Почему ты пошла работать в абвер? Заметь, я не спрашиваю, почему ты бросила нас с дочерью – в конце концов, это твое личное дело, но почему ты согласилась служить в немецкой разведке?

– Ян, ты ничего не знаешь – у меня просто не было выбора. Отец настоял, чтобы я осталась в Германии, он был очень болен, я не могла его бросить. Я надеялась, что со временем вы с Настей приедете в Берлин и мы сможем жить все вместе. Отец занимал солидный пост в министерстве транспорта, у него были хорошие связи… Он бы мог устроить тебя на хорошую работу, а Настя пошла бы в гимназию. Но вскоре папа умер, и я оказалась одна в чужом городе, в чужой стране, без профессии, без знакомых, почти без денег… И пути назад уже не было: в тридцать седьмом у вас… то есть у нас, в России… начались аресты. Берлинские газеты ежедневно писали ужасы про массовые расстрелы, и я поняла, что, если вернусь в Советский Союз, попаду на Лубянку. А вслед за мной – и вы с Настей. Пойми, Ян, я испугалась не за себя – за тебя и дочь. Тут мне и сделали предложение остаться и пойти в абвер. Что было делать, чем зарабатывать на жизнь? Идти на панель или в содержанки? К тому же в случае отказа я попала бы в число неблагонадежных лиц, а это грозило лагерем… Пришлось соглашаться.

– Тебя завербовал полковник Остерман?

– Да, он лично занимался подготовкой русских агентов.

– Расскажи мне про свои отношения с ним.

– Хочешь знать, спала ли я с Карлом? Да, спала, это было одним из стандартных условий вербовки, так сказать, личная проверка на лояльность. А больше ничего между нами не было – я имею в виду никаких чувств, никаких эмоций. Просто служебные отношения…

– С каких это пор постель стала просто служебными отношениями?

– Не прикидывайся наивным, Ян, ты прекрасно знаешь, о чем я. Постель – это обычная практика и у нас, и у вас. Хотя иногда и не лишенная некоторой приятности…

Нина скорее угадала, чем увидела, как напряглось лицо ее бывшего мужа, как заходили желваки по его скулам.

– Перестань, Ян, – успокоила она его, – по-настоящему я тебе никогда не изменяла. Можешь считать, что Остерман силой заставил меня переспать с ним. В конце концов, я не спрашиваю, как ты провел эти шесть лет! Наверняка у тебя тоже были женщины, ведь так?

– Для меня были важны только две женщины в мире – моя дочь и моя мать, – сухо ответил Петерсен.

– Хорошо, Ян, я признаю свою вину, но того, что было, уже не вернешь, глупо жить прошлым. Когда я смогу увидеть Настю?

– Если мы придем к соглашению, то, возможно, сегодня же. Тебе не кажется, что ты должна сначала искупить свою вину пред родиной? Хотя бы частично?