Держи меня крепче (СИ) - Сукре Рида

— Да что вы себе позволяете? — выкрикнули я и философ одновременно, оба в полнейшем недоумении.

Я в ещё большем недоумении вдруг неожиданно для себя осознала, что я делаю. Ага, именно. ЧТО Я ДЕЛАЮ?!

— Про…простите, — вымолвила заплетающимся от нервного перенапряжения языком я, при этом мне почему-то показалось, что так как вина обнажения Анатолия Максимовича лежит на мне, значит и вернуть рубашку на него должна я. Для совершения этого благого жеста я выхватила из его ослабевшей руки запачканную ткань, которую теперь можно было спокойно назвать тряпкой, не пытаясь, и, слава богу, вдеть ему руки в рукава, я просто прикрыла оголённую грудь, накинув рубашку спереди, затем схватила с парты телефон и помчалась к выходу. Сердце при этом бешено колотилось, намереваясь вырваться из груди. Всё же у самой двери, я обернулась к стоящему в той же позе философу и нервно пролепетала:

— Я случайно… Извините…

Больше не в силах сказать что-либо ещё я унеслась прочь, распугав сидящих под дверью студентов, которых и так била нервная дрожь из-за экзамена, а тут ещё я выбегаю в чувствах. Разумеется, они решили, будто Анатолий Максимович меня довёл. Хотели остановить и успокоить, хотя я больше склоняюсь ко мнению, что им хотелось узнать, почему интеллигентный мужчинка свирепствует, раньше за ним такого не наблюдалось. Но объяснять, кто кого довёл было выше моих сил.

Так я и убегала, снеся по пути стенд, врезавшись в ректора, непонятно зачем заблудшего на самую дальнюю кафедру факультета. Извинившись, а на вопрос: «Откуда?», ответив: «Из двести седьмой», я побежала дальше, предполагая, видимо, что философ гонится за мной, и даже представляя зачем. Увы, в этот раз в моём воспалённом сознании возникали самые изощрённые способы казни.

Хотя стоило остановиться и подумать, что, кому и зачем я говорю. Но повторюсь: думать — уж вы это как-то без меня. И зря.

Ректор, в отличие от меня, был человек занятой, но именно в тот день, именно в этот час ему выдалось свободное время, а он, как истинный руководитель, пошёл проверить всё ли в порядке во вверенном ему учреждении. Ведь как говорится, «доверяй, но проверяй». Вот он и решил проверить, а правду ли ему заведующие кафедрами рассказывают. Услышав, что я впопыхах, вся раскрасневшаяся убегаю из двести седьмой аудитории, он как раз туда и направил свои лакированные ботиночки. И не случайно его фамилия Носов. Суёт свой нос куда надо и не надо. А именно в кабинет, где всё ещё продолжал стоять столбом с глупым видом Анатолий Максимович.

— Полипов! Что это вы развели? Что за бордель? — увидев философа в накинутой рубашке на голый торс, выкрикнул ректор, даже с некоторой степенью ревности, сам-то он был низенький с круглым пузом, ещё и лысина намечалась. Короче, вид совсем непрезентабельный.

— Я… Вы всё не так поняли, Лев Семёнович! — изначально не справился с голосом преподаватель философии, но в продолжение фразы его голос всё же окреп.

— А что тут понимать? — зло возмутился Носов.

— Это всего лишь… — Анатолий Максимович запнулся.

— Эксперимент! — радостно воскликнул с парты, находившейся недалеко от двери местный разгильдяй Серёжа Иванов, которому рассчитывать на положительную оценку не приходилось, зато за помощь препод мог и экзамен проставить.

— Какой такой эксперимент? — брови ректора недоуменно поползли вверх, образуя на лбу глубокие морщинки.

— А мы его на сайте вычитали. Ещё на прошлой неделе, но занятия закончились, поэтому решили проверить сейчас, на экзамене, — нашёлся Серёжа.

— И в чём он заключается? — поинтересовался ректор, всё ещё не понимая то ли его дурят, то ли на самом деле эксперимент.

— А тут всё просто. Называется «Воздействие на женские гормоны».

— Что? Такое в нашем почтенном учебном заведении не преподают! — гневно возопил Носов.

— Это новый виток в науке, оксфордские учёные, между прочим, обнаружили, — перебил уважаемого ректора надеющийся на халяву умник, — что если воздействовать на женское сознание мотивирующим фактором, сами понимаете на что, то в их памяти всплывают самые неожиданные вещи! Представляете! Это же нонсенс! Можно вспомнить даже глубокое детство. Вот мы и решили, что на экзамене вторым вопросом у девушек будет именно записать воспоминание, — всё это он проговорил практически скороговоркой, выделив, как наиболее важное, последнюю часть. И неудивительно, такую чушь городит, сам бы он никогда не повёлся.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

— А у юношей? — хитро прищурил глаз ректор, правильно расслышав последнюю, самую «важную» часть пламенной речи студента.

— А у нас просто два вопроса. Вы же понимаете — это ради науки. Вот если бы была преподаватель женщина… Думаю, она бы не отказала в этой чести, чтобы продвинуть науку на ещё один шаг вперёд!

Все сидящие в аудитории студенты стали активно кивать головами, как китайские болванчики. Ещё бы им не кивать — на самом деле билет содержал по четыре вопроса.

— Как-то оно всё звучит странно… — всё ещё не мог поверить ректор, мысленно уже представляя себе обнажённую преподавательницу.

— Лев Семёнович, — укоризненно воскликнул философ, включившись в затею с «экспериментом», — вы, как умный человек, — на эту фразу Лев Семёнович кивнул, выражая полное согласие, — должны понимать, что мы, научные рабы. Ничего для себя — всё ради открытий и будущего благолепия.

Ректор снова кивнул, скорее по инерции, а затем резко вскинул глаза на преподавателя.

— А что же тогда от вас студенты бегают, Анатолий Максимович?

— То есть? — сделав вид, что не понял, он выпучил глаза.

— Что есть, то и говорю! — припечатал Лев Семёнович. — Сам видел, как выбегала, растрёпанная, испуганная… Что вы на это скажете?

— А она просто экзамен провалила, вот и расстроилась. Я же не могу оценками направо и налево раскидываться. В нашем учреждении так не принято, — назидательно вынес вердикт моей якобы совершеннейшей тупости философ.

Лев Семёнович снова принялся кивать, а затем со словами, что не будет мешать процессу, побрёл прочь из аудитории. Эксперимент ему показался неимоверной глупостью, но спорить с британскими учёными мужьями язык не поворачивался.

Анатолий Максимович, вздохнул облегчённо и направился к своему столу, дабы привести себя в чувство, а в это время Серёжа собрал зачётки присутствующих студентов и сунул ему на подпись. Объяснять что-либо было излишним — а как же, иначе ведь с работой попрощаться несложно. Так что, в порыве благодарности, он нарисовал в каждой зачётке «отлично», зато отыгрался на следующей партии студентов, среди которых получить хотя бы тройку было чуть ли не мечтой.

Какого же было моё удивление, когда я, сгорая от стыда, пряталась в комнате в общаге, а пришедшая после экзамена Леська вручила мне мою зачётку с оценкой. Да ещё и отличной. Я язык проглотила, но моя подруга этим не страдала.

— Ты даже не представляешь, что было дальше, — воскликнула она.

Лично мне и слушать не хотелось, что там было дальше, но разве её заставишь замолчать. Даже если изловчиться и засунуть ей в рот кляп, думаю, она его проглотит и не подавится нисколечко. То, что моё неизменное чувство юмора меня не покинуло, было хорошим знаком, вот всё остальное напрягало.

— Мне так стыдно, ты даже не представляешь! — я готова была разреветься.

— Подумаешь! Да тебе все зрители, благодарные, между прочим, прямо сейчас в порыве чувств хотят памятник воздвигнуть, — пыталась развеять мои страхи Леська, при этом она вцепилась мне в плечи и немного встряхнула.

Не скажу, что я слабачка, но по сравнению с ней, рослой и посещающей спортзал чуть ли не каждый день, именно таковой я, наверное, и выглядела. Ощущение моей ничтожности стало заполнять меня. Видимо, и взгляд стал потухать, поэтому подруга повторно встряхнула моё тельце. Вот, привязалась.

Я скорчила рожу, которая при наличии слёз могла бы выглядеть жалобной, но я не плачу. Вообще. Никогда. Даже сама с собой. Единственное железное правило, приколоченное в моём мозгу алмазными гвоздиками. Дело не в том, что я его придерживалась целенаправленно, с этим, то есть с целями, у меня вообще не сложилось как-то. Просто я не могла выудить из своей безжалостной душонки ни одной слезинки. Когда-то я действительно запрещала себе плакать, а теперь, когда этого хотелось, когда было необходимо облегчить душу и всё, что в ней скопилось, я элементарно не могла этого делать. Поэтому приходилось просто отвлекаться от самобичевания на вещи более приземлённые.