Майор Ватрен - Арман Лану

Таким образом, бравый батальон — жертва ошибок, за которые он не мог отвечать, и в еще большей степени жертва чисто французского пристрастия к прекрасному полу — потерпел наказание за то, что он действительно был бравым батальоном и не желал мириться со своими невзгодами.

Больше уже не будет батальонной столовой для офицеров. Снова, как на передовой, останутся только ротные столовые, если вообще они заслуживают такого названия. Если по уставу на роту полагается четыре офицера, то теперь в лучшем случае имелось два, в третьей же роте, с момента отъезда капитана Леонара, числился один Субейрак.

Ватрен и Бертюоль знали о предстоящей разлуке. Остальные ее смутно предчувствовали. Самым дальновидным из молодых офицеров был опять-таки военврач Дюрру, имевший за спиной опыт войны в Испании. Но врач говорил мало, если не считать отдельных ядовитых замечаний. Майор лишь изредка одергивал его: дослужившись до чинов так поздно (за четыре года до объявления войны он был еще только капитаном), Ватрен питал невольное уважение к званию врача.

Субейрак взглянул на врача. Усмехнувшись про себя, он впервые заметил, насколько Дюрру походил на Тореза! Они были земляками, и Дюрру в самом деле напоминал Тореза, но Тореза худого, отнюдь не добродушного и даже желчного. Был ли Дюрру членом партии? Субейрак мог только предполагать это. В конце концов вполне понятно, почему этого парня, которого считали опасным, назначили в часть, постоянно находившуюся на передовых: бравый батальон рассматривался как штрафной! Дюрру, впрочем, показал себя прекрасным и исполнительным врачом, которого все же недолюбливали за его грубые насмешки.

Ватрен в последний раз затянулся, с шумом пососал трубку и выбил ее на ладонь. Подобно крестьянам или старым рабочим, которые целые пять минут свертывают сигарету, майор Ватрен, казалось, всегда внимательно обдумывал движения своих рук. Как старый трубокур, он машинально, точно полируя, потер чубук о свой лоснящийся нос. Он положил трубку обратно в футляр, футляр в карман и скрестил на столе руки. Четыре блестящие нашивки на его рукаве так и сверкали.

— Что за чушь! Неужели вам скучно? — говорил Бертюоль. — Мне вовсе не скучно, я на войне. Скучно тогда, когда стоишь на месте: ведь смысл войны в грабеже, особенно для армий, отстаивающих Право и Цивилизацию. С ротой дело простое: входишь во вражеский город и предоставляешь ей полную свободу — делайте все, что вам заблагорассудится, но чтоб в семь утра все были на сборном пункте. А если кто опоздает — расстреливаю на месте. Вот это война! Разве это скучно?

Белозубая улыбка Бертюоля и изящное движение его мундштука зачаровывали молодых офицеров. Шутил ли капитан пулеметчиков или говорил всерьез? Субейрак сухо возразил ему, и интонации его низкого, нервного голоса стали язвительными.

Среди сидящих вокруг Ватрена офицеров Субейрак был одним из тех, кто имел свои убеждения. Примерно половина офицеров батальона отличалась тем, что имела свои убеждения, и такой процент можно было считать исключительным. К их числу в первую очередь относился сам Ватрен, воин по призванию, о боевом пути которого повествовали его награды. Ватрен явно и подчеркнуто верил и в крест распятия, и в крестовину сабельной рукоятки. Среди них был Ванэнакер, церковный староста в своем валансьеннском приходе; он был прекрасным офицером запаса, мирившимся с военной службой лишь в силу необходимости. Блестящий Бертюоль — изящный рубака, напичканный Моррасом и еще больше Гобино[6]; Дюрру, строгая исполнительность которого, сохранившаяся с партизанских времен, не вязалась с его настроениями; Пофиле — крестьянин, выращивавший до войны пшеницу и свеклу где-то между Эн и Камбре[7], неуклюжий увалень в мундире, с трудом добившийся офицерского звания после обучения в школе усовершенствования унтер-офицеров запаса. Пофиле был из тех, кого полюбил бы Пеги[8] и кого уважал Ватрен; его мир сводился к трем словам: бог, Франция, земля. Своеобразная тонкость Пофиле выразилась бессознательно в том, что он изменил порядок в этой формуле: земля, Франция и только потом уже бог. Субейрак испытывал симпатию к Пофиле за его душевную свежесть, несмотря на всю его ограниченность.

«Неземному капитану» Гондамини, дипломированному штабисту, война представлялась беспрерывным рядом задач, которые следовало решать по всем правилам; такой взгляд на мир делал это абстрактное существо самым жалким из всей компании.

И наконец, Субейрак, со своей душевной драмой, мучимый одним и тем же вопросом, на который он не находил ответа: «Как получилось, что я, ненавидящий войну, я, подписавший все воззвания против нее, каким образом я пацифист, стал хорошим офицером?» И действительно, как уже можно было в этом убедиться, Субейрак стал прекрасным офицером.

— Господин капитан, — отчеканил Субейрак, — не понимаю, как вы, посещая церковь каждое воскресенье, можете защищать взгляды, которые под стать лишь убийцам.

— С нами бог — проговорил Бертюоль, передвигая мундштук с одной стороны рта на другую.

— Gott mit uns[9], — язвительно сказал Дюрру.

Капитан Бертюоль расхохотался. Он хорошо владел своим лицом. Ватрен не двигался. Раздумывал он о чем-нибудь или просто отдыхал, ни о чем не думая?

— Такому язычнику, как вы, Субейрак, — сказал Бертюоль, — не понять, каким путем католик улаживает свои отношения с богом. Вот послушайте, дело было в начале оккупации, в декабре 1919 года. Я первый, со своим взводом вошел в немецкий городок неподалеку от Трева. Население было насмерть перепугано; Вхожу я в один дом, там вся семья в сборе: жена-красотка да и дочери тоже. Я был один.

Рассказывая, Бертюоль вытащил револьвер Маб, начищенный и сияющий. Он подавил гримасу — мучительно болели ноги — и продолжал:

— Я сказал им: «Вы побежденные. Мы победители. Я ничего не требую». И я положил револьвер на стол.

Все молчали. Бертюоль улыбнулся.

— Я неплохо провел время в этом доме, — сказал он, выждав минуту.

— Но, капитан, — заметил Ванэнакер, — вы же не отважитесь утверждать, что вы…

— С матерью и с двумя дочерьми, — ответил Бертюоль. — С теми, короче говоря, которые были недурны.

Пофиле разразился раскатистым, раблезианским смехом.

— Не поймите меня превратно, Пофиле. я ничего не брал силой. Они сами мне все предоставили. Пора вам, господа, научиться, как должно вести себя победителям.

— Я всегда считал бесполезным загромождать себе голову излишними знаниями, — сказал Дюрру.

Ватрен на этот раз ворчливо вмешался:

— То, что мы победим, доктор, не подлежит сомнению.

— Потому что мы сильнее, — миролюбиво добавил Бертюоль.

Майор никогда не знал, шутит ли капитан пулеметчиков или говорит всерьез. Он мог еще одернуть врача, сделавшего явно пораженческое замечание, но ирония Бертюоля его обезоруживала.

Пофиле расхохотался, и опять с большим опозданием. В этом парне с лицом и повадками деревенского почтальона было много ребяческого.

Субейрак сказал ему:

— Смотри, сдерут с тебя немцы шкуру, Пофиле![10] — Эту шутку повторяли с первых дней. И Пофиле всегда отвечал, подмигивая, как Верлом из взвода Субейрака; «Не шкуру, а только сало».

Пока что при нем было и то, и другое.

— Ну хорошо, господа, — прекратил Ватрен пререкания, кладя на стол салфетку. — Сейчас (он взглянул на часы)… без двадцати пяти одиннадцать, а день был у нас трудный. Неизвестно, сколько мы здесь пробудем. Я знаю только, что нас должны отправить. Организуйте отдых ваших людей. Да и сами отдохните.

— Разрешите сказать, господин майор, — произнес «Неземной капитан» своим бесплотным голосом, — прошу извинить, но я должен объявить всем, что командование полка срочно запросило сведения о личном составе офицеров и унтер-офицеров батальона. А я, со своей стороны, прошу, кроме того, представить мне подробную сводку о состоянии боеприпасов и о запасах продовольствия. Отчеты должны быть представлены завтра утром, в восемь часов на КП.

Ватрен покосился на него, переступил с ноги на ногу и затем ворчливо пробубнил:

— Конечно, вы правы, капитан Гондамини, но и в десять часов достаточно рано. А сейчас, господа, приказ: спать. — И он направился к вешалке — сложному переплетению из оленьих рогов, на котором висело несколько красных с золотом военных кепи; среди зелено-серых пилоток они напоминали яркие спелые плоды.

Субейрак шепнул Пофиле:

— Сон входит в служебные обязанности.

Пофиле фыркнул. Майор затягивал портупею. У него была мощная грудь борца 1900-х годов со слегка выдававшимся под ней животом, грудь ярмарочного атлета. Должно быть, майор Ватрен был весь покрыт шерстью, как медведь!

— Спокойной ночи, господа.

Все встали, майор собирался уже выйти с Гондамини, который всюду следовал за ним, точно тень, предусмотренная уставом, как вдруг открылась дверь. Нарядный, затянутый, кокетливый унтер в бежевых офицерских гетрах остановился перед майором.