Эпоха игры - Сергей Герасимов

Отвратительный тип, с которым слегка поругивается Айзек, выглядит иначе. На нем обвислый спортивный костюм, разрисованный цветными полосами без всякого порядка и понимания высокой сущности красоты; сам тип невысок и квадратен, особенно квадратна его нижняя челюсть невероятных размеров.

Его рот все время полуоткрыт, так, что кажется вот-вот потечет слюна.

Прекрасная натура. Если бы я был авангардистом, я бы изобразил его в виде квадрата, пожирающего юных невинных треугольничков. Треугольнички, пожираемые живьем, будут желтого цвета.

Айзек манит меня пальцем – жест совершенно хамский: так добрая мамочка подзывает своего провинившегося оболтуса. Такие вещи прощать нельзя. Маленький Принц был прав, каждый день вырывая ростки баобабов, иначе баобабы, вырастая, разрушили бы его маленькую планету. Хамство – это такой же росток, если его не вырвать сразу, то вырастет огромный баобаб.

Как там говорил Маленький Принц – молодые ростки баобабов и роз выглядят одинаково? Здесь он ошибался.

Итак, Айзек манит меня пальцем. Я не спеша сажусь на песок, внимательно разглядываю отвратительного типа, потом делаю тот же жест – киваю пальцем. Айзек подходит. Я смотрю на него снизу вверх. Айзек протягивает мне ладонь, в его жесте все еще остается немало хамского.

Выждав пару секунд, я поднимаюсь, отряхиваю, беру его ладонь в свою и переворачиваю так, чтобы моя рука оказалась сверху. После этого я крепко и покровительственно жму его запястье. На людей примитивных такие простые вещи действуют прекрасно, мы ведь еще не совсем избавились от понятных и целесообразных инстинктов обезьяньего стада, где главными были жест и взгляд. Кто не подчинялся жесту, тот погибал. Я слышал, что наш геном отличается от обезьяньего всего на один процент. У некоторых людей – гораздо меньше.

Я кладу руку ему на плечо и слегка похлопываю, затем я подталкиваю его в сторону леса. Мы идем с видом двух друзей детства, встретившихся после десятилетней разлуки. Мы подходим к ручью и садимся на зеленоватый плоский камень. Я внимательно смотрю ему в глаза и, выдержав паузу, спрашиваю:

– Ты хотел мне что-то сказать?

Он открывает рот, чтобы ответить, но я перебиваю его и начинаю говорить о том, как нужно раскладывать костер. Тема его вполне устраивает.

В его голосе и жестах больше нет превосходства – превосходства вожака стаи.

…Это чума, это хуже чумы, хотя никто не видит опасности. Когда-то давно люди знали только телесные болезни, а на сумасшедших просто не обращали внимания, или прогоняли их, или смеялись и издевались над ними.

Потом их стали сажать в клетки – замечательный стиль лечения. Но сумасшествие не заразно, поэтому, если вы набиваете сто сумасшедших в одну клетку, от этого мучаются только сумасшедшие. Но болезни нравственные заразны как чума, хуже чумы, и самое страшное – они убивают только дух, оставляя тело жить и заражать другие души. Мы живем во время эпидемии нравственной чумы; в самых тяжелых случаях мы сажаем больных в клетку с тысячами других таких же больных, вместо того, чтобы заняться лечением.

Потом мы выпускаем нравственного урода на свободу, где он заражает здоровых. Впрочем, совершенно здоровых уже не осталось. Когда-нибудь, очень нескоро, человечество поймет эту простую истину и станет лечить нравственные болезни так же как оно сейчас лечит телесные, и каждого больного будут лечить отдельно, не издеваясь не запирая его в камеру с решеткой.

– …ты влип в хорошую историю.

Слова Айзека привлекают мое внимание. Похоже, легенда уже известна всем и некоторые даже в нее верят.

– Послушай, я точно могу тебе помочь. Но мы все сделаем вместе, – Айзек полон надежд, но я немного охлаждаю его пыл.

– Знаешь, я не верю в это. Понятно, ты уже не молод, тебе бы хотелось прожить подольше на этом свете. На том ты ведь в рай не попадешь, правильно?

Айзек смеется, мои слова ему польстили. Я продолжаю.

– Но бессмертие – это чушь. Даже если эта женщина тут появится завтра помолодевшей на двадцать лет, это ничего не значит. Просто кто-то подсунул нам совсем другую девчонку, кто-то водит нас за нос и я пока не знаю для чего.

Мои слова его не убеждают, это ясно. Его убеждают мои седые виски.

Сейчас он предложит мне какую-нибудь гадость. Так и есть.

– Я все понял, Генри. Если хорошо ее приласкать, женщина расскажет тебе любой секрет, даже секрет бессмертия, если она его знает. Но ты играешь опасно. Что, если она просто не приедет больше или ты что-то сделаешь не так и она не скажет правды? В игре очень большие ставки, а я могу тебя подстраховать.

– Да ну?

– У меня семеро парней, она всегда проходит мимо нашего лагеря. Если ты не хочешь умереть, то слушай меня. Ты все понял?

– Почти.

– Если она не расскажет сама, мы все вместе вытащим это из нее. Она ведь бессмертна, значит, с ней можно делать что угодно, она все равно не умрет. Мои ребята умеют делать что угодно, она все равно не умрет. Мои ребята умеют много, она долго не выдержит. Но мы договорились: все, что ты узнаешь, буду знать и я. Ты от этого не обеднеешь. Если дело в деньгах, то мы тоже договоримся.

9

Сегодня дождь почему-то запаздывает. Черно-белые груды облаков уже давно прогуливаются по небу, но еще не хотят соединяться в сплошную пелену, готовую упасть на Остров миллионами водяных тонн. Где-то над потухшим вулканом – я не могу видеть его из моего окна – уже погромыхивает гроза. Я думаю о Керри. Похоже, что я ее потерял.

Можно привыкнуть ко всему, даже к потерям. Я помню свою первую потерю. Мне было семнадцать лет, я был влюблен в искусство, в свое будущее, и в нее тоже. Но искусство я любил больше. Она ушла, как только почувствовала это. Целых два года потом я не мог писать.

Она ушла и прекрасно жила потом всю жизнь с человеком, который не стоил и моего мизинца. Это не моя гордость; она сама сказала мне об этом много лет спустя. Теперь я должен потерять Керри, здесь уже ничего не поделать; даже если она вернется, это будет только началом новой истории с печальным концом.

Я поворачиваюсь и смотрю в зеркало. То, что видят все вокруг и чего не хочу замечать я, действительно происходит. Такое впечатление, что время вдруг ускорилось в сотню раз, будто оно проголодалось и набросилось на меня одного. Мне нечего терять, так думает этот подонок. Он прав. Я буду ждать еще неделю. Если ничего нового не случится, я пойду ва-банк.

10

Неделю спустя. Седьмой день. Понедельник.

Сегодня я видел Керри, или ту девушку, которая играла ее роль. Сейчас ей было лет семнадцать с виду, и я не мог относиться к ней иначе, как к маленькой девочке. У нее то же лицо – лицо человека неизвестной расы – меня здесь трудно обмануть, я ведь художник; она помнит все то, о чем мы когда-нибудь говорили с ней; у нее тот же голос, тот же рост, та же походка. И лишь одно обстоятельство мешало мне поверить в эту страшную сказку: Керри оставила свою лодку там, где и раньше, она не приехала прямо к пляжу, как обещала. Когда я ей напомнил об обещании, она просто не поняла вначале, о чем я говорю; с этого момента я больше не мог верить ей.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});