Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Однажды я вернулась из школы, и Арго не встретил меня, как обычно, у калитки. Сначала я подумала, что, наверное, отец взял его на прогулку. Но когда я увидела, что отец спокойно сидит в кабинете в своем кресле, и собаки нет у его ног, меня захлестнуло тревожное предчувствие. Я выбежала из дома и, крича во все горло, стала звать его по всему саду, потом вернулась и обыскала каждый угол по два или три раза. Вечером, когда я должна была, как обычно, поцеловать родителей и сказать им «Спокойной ночи», собрав все свое мужество, я спросила у отца: «Где Арго?» «Арго… - сказал отец, не отрываясь от чтения журнала, - «он от нас ушел». «А почему?» - спросила я. «Потому что ему надоели твои выходки».
Небрежность? Бессердечие? Жестокость? Что было в том ответе? В тот самый момент, когда услышала эти слова, что-то внутри меня оборвалось. Я перестала спать по ночам, днем я могла разрыдаться из-за пустяка. Месяц или два спустя мои родители вызвали врача. «Девочка истощена», - сказал он и прописал рыбий жир. Почему я не спала, почему носила с собой повсюду потрепанный мячик Арго – об этом никто и не думал меня спрашивать.
Я думаю, именно после того случая я стала взрослой. В шесть лет? Именно так, в шесть лет. Арго не стало, потому что я была дурной – следовательно, мои поступки могли влиять на то, что было вокруг меня – и так влиять, что все разрушалось, исчезало.
С тех пор я ничего уже не делала просто так, в силу своих желаний. Страшась совершить очередную ошибку, я постепенно свела их на нет, я стала равнодушной и нерешительной. Ночью, сжимая в руках мячик, я повторяла сквозь слезы: «Арго, прошу тебя, вернись. Прости меня, я все равно люблю тебя больше всех». Когда отец принес домой нового щенка, я даже смотреть на него не хотела. Для меня он был, и должен был оставаться, совершенно чужим.
В воспитании детей царило лицемерие. Я прекрасно помню, как однажды, гуляя с отцом вдоль живой изгороди, я увидела околевшую малиновку. Безо всякого страха я взяла ее в руки и показала отцу. «Положи ее обратно! - вскричал он тут же. - Разве не видишь, что она спит?» Смерть, как и любовь, была темой, которой не следовало касаться. Разве не было в тысячу раз лучше сказать мне, что Арго умер? Отец мог бы взять меня на руки и сказать: «Я усыпил его, потому что он болел и очень сильно мучился. Там, где он теперь, ему гораздо лучше». Конечно, я разрыдалась бы, затосковала, долгие месяцы ходила бы к тому месту, где он похоронен. А потом, постепенно, я стала бы забывать его, за чередой новых интересов и увлечений Арго остался бы в глубине моей памяти как радостное воспоминание детства. Но все случилось иначе, и Арго, напротив, стал маленьким мертвецом, которого я носила в себе.
Поэтому я говорю, что в шесть лет стала взрослой: потому что вместо радости отныне во мне поселилось уныние, и вместо любопытства – равнодушие. Мои родители были чудовищами? Нет, вовсе нет, для тех времен они были совершенно нормальными людьми.
Лишь в старости мама стала рассказывать о своем детстве. Ее мать умерла, когда она была еще ребенком; до ее появления на свет у нее был брат, который умер в возрасте трех лет от воспаления легких - и она имела несчастье родиться не только девочкой, но еще и в годовщину смерти брата. В память об этом печальном совпадении ее с первых дней одевали в траур. Над ее кроваткой возвышался написанный масляными красками портрет брата - напоминая ей о том, что она всего лишь подделка, бледная копия кого-то, кто был гораздо лучше ее. Понимаешь? Как можно обвинять ее в холодности, в бесчувственности, в том, что она ничего не могла понять? Даже детеныши обезьян, которых помещают в отдельную вольеру и не дают общаться с матерью, в конце концов, теряют интерес к жизни и умирают. А если мы обратимся к еще более далекому прошлому, если мы узнаем, какова была жизнь моей бабушки, или прабабушки - кто знает, что мы тогда обнаружим.
Несчастье, подобно ряду наследственных болезней, передается, как правило, по женской линии - от матери к дочери. Переходя из поколения в поколение, оно не разделяется на части, не уменьшается – а напротив, становится глубже, острее, прирастает к нам все крепче. У мужчин в те годы были иные возможности - у них была работа, политика и война; они могли выплескивать свою энергию, открывать новые горизонты. Мы - нет. Мы из поколения в поколение перемещались из спальни в кухню, из кухни в ванную, совершая несчетное количество шагов и движений, нося в себе все ту же обиду, все ту же неудовлетворенность. Я стала феминисткой? Нет, не волнуйся – просто я пытаюсь ясно увидеть то, что было в моем прошлом.
Помнишь, как ночью на праздник Феррагосто мы взбирались на утес, чтобы увидеть фейерверк, огни которого взлетали над морем? Время от времени одна из ракет, хотя и взрывалась, не поднималась в небо. И вот, когда я думаю о жизни моей матери, о жизни моей бабушки, когда думаю о жизнях стольких людей, которых знаю – мне приходит на ум именно эта картина: огни, которые гаснут в море, так и не поднявшись к небу.
21 ноября
Я читала где-то, что Мандзони, трудясь над романом «Обрученные», с радостью просыпался по утрам, предвкушая встречу со своими героями. Не могу то же сказать о себе. Прошло столько лет, но мне до сих пор тяжело говорить о родителях. Мать осталась в моей памяти недвижимой тенью, от которой веет холодом и страхом. Этим утром я вышла в сад - мне нужно было придти в себя, отрешиться от воспоминаний о ней. Ночью шел дождь; на востоке небо просветлело, но над крышей дома еще висели багровые тучи. Я поспешила вернуться с улицы, пока дождь не полил снова. Вскоре началась гроза, и дома стало так темно, что мне пришлось зажечь свет. Отключив на всякий случай телевизор и холодильник, я положила в карман фонарик и отправилась на кухню, чтобы приступить к очередной нашей встрече.
Однако, едва сев за стол, я поняла, что еще не готова: может, в воздухе скопилось слишком много электричества – мои мысли, будто молнии, плясали там и тут. Тогда я поднялась и стала бродить по дому безо всякой цели. Бак бесстрашно следовал за мной по пятам. Сперва я зашла в комнату, где была наша с дедушкой спальня; потом в комнату твоей матери, в которой я сплю теперь; потом в гостиную, которая давно пустует - и, наконец, зашла к тебе. Слоняясь по дому, я вспомнила, как неуютно было мне здесь поначалу. Поселиться здесь решила не я, а муж мой Августо – да и он подыскал жилище второпях. Нам нужна была крыша над головой, и откладывать переезд мы не могли. Августо решил, что этот особняк нас вполне устроит – главное, в нем достаточно комнат, а вокруг разбит сад. Стоя впервые у калитки, я поразилась, до чего дом несуразен, просто исключительно нелеп: ни по цвету, ни по форме части его совершенно не сочетались между собой. Посмотреть с одного боку – швейцарский шале; с другого, где мансарда и огромное круглое окно над входом - голландский дом, вроде тех, что выстроились вдоль каналов. Увенчанный семью дымоходами разной формы, он представлял собой странное зрелище: такое, казалось, могло быть только в сказке. Его построили в 20-е годы, что, впрочем, не угадывалось ни в единой детали фасада. Эта безликость не давала мне покоя - прошло много лет, пока я примирилась с тем, что дом этот мой, и нашей семье суждено жить в этих стенах.
Когда я зашла в твою комнату, за окном совсем близко вспыхнула молния, и свет в доме погас. Я не стала включать фонарь и легла на кровать. Снаружи шумел ливень, хлестал по ветвям ветер – дом был наполнен тихими звуками: что-то поскрипывало, потрескивало, постукивало. Я закрыла глаза, и на минуту мне почудилось, что дом – это корабль, огромный парусник, который движется по темной лужайке. Гроза прекратилась лишь после полудня. Выглянув из окна твоей комнаты, я увидела, что от ореха отломились две тяжелые ветки.
И вот я снова на кухне, на своем боевом посту. Я уже пообедала и помыла посуду – точнее, всего пару тарелок. Бак спит у моих ног, обессилев от утренних переживаний. С каждым годом его все больше пугают грозы: он впадает в оцепенение и долго не может оправиться.
В одной из книг, что я раздобыла после той истории в детском саду, я прочитала: выбор семьи, в которой человек появляется на свет, предопределен чередой предыдущих жизней. Нам даны такие родители лишь потому, что именно эти отец и мать помогут нам понять о жизни то, чего мы не понимали раньше, помогут продвинуться вперед на еще один маленький, малюсенький шажок. Однако, если это правда, спросила я себя, почему тогда на протяжении стольких поколений мы не сдвигаемся с места? Или даже напротив, почему мы отступаем все дальше?
Недавно я вычитала в одном научном журнале, что эволюция, возможно, совершается совсем не так, как мы представляли себе раньше. Новые теории отрицают постепенное развитие: если когда-то ученые считали, что удлиненная лапа, или клюв иной формы, позволяющий освоить новый источник питания, вырабатываются медленно, веками, из поколения в поколение – то теперь говорят, они возникают внезапно. Эту теорию подтверждают и результаты раскопок: среди окаменелостей скелетов, копыт, челюстей, черепов с зубами различной формы для множества видов не обнаружено промежуточных форм. Рождался детеныш, совершенно не похожий на мать, и в нем проявлялись мутации; за одного лишь поколение происходит качественный скачок. Может, так же и во внутренней жизни человека?
- Парни в гетрах - Пелам Вудхаус - Классическая проза
- Вели мне жить - Хильда Дулитл - Классическая проза
- Немного чьих-то чувств - Пелам Вудхаус - Классическая проза
- Дожить до рассвета - Василий Быков - Классическая проза
- Мгновение в лучах солнца - Рэй Брэдбери - Классическая проза
- Источник. Книга 2 - Айн Рэнд - Классическая проза
- В сказочной стране. Переживания и мечты во время путешествия по Кавказу (пер. Лютш) - Кнут Гамсун - Классическая проза
- Крошка Цахес, по прозванию Циннобер - Эрнст Теодор Амадей Гофман - Классическая проза
- Трое в одной лодке, не считая собаки - Джером Клапка Джером - Классическая проза / Прочие приключения / Прочий юмор
- Изумрудное ожерелье - Густаво Беккер - Классическая проза