Общество усталости. Негативный опыт в эпоху чрезмерного позитива - Хан Бён-Чхоль

управления вниманием, который необходим для выживания в дикой природе.

Зверь, занятый потреблением пищи, должен одновременно обращать внимание и на другие задачи. Он должен, например, отгонять голодных конкурентов от своей добычи. Он должен постоянно следить за тем, чтобы его самого не сожрали. Одновременно он должен стеречь своих отпрысков и не сводить глаз со своего полового партнера. В дикой природе зверь вынужден распределять свое внимание между различными формами деятельности. Поэтому он не способен погрузиться в созерцание – ни пока жрет, ни пока спаривается. Зверь не способен погрузиться в созерцание своего партнера, потому что он одновременно должен прорабатывать фон. Не только многозадачность, но и такие активности, как компьютерные игры, требуют широкого, но плоского внимания, похожего на бдительность дикого зверя. Недавние общественные тенденции и структурное изменение внимания все больше сближают человеческое общество с дикостью. Моббинг[15] сегодня, к примеру, принимает масштабы пандемии. Забота о благой жизни, к которой принадлежит и налаженная совместная жизнь, все больше отступает перед заботой о выживании.

Культурными достижениями человечества, к которым относится и философия, мы обязаны глубокому, созерцательному вниманию. Культура предполагает окружающий мир, в котором возможно глубокое внимание. Это глубокое внимание все больше вытесняется совершенно другой формой внимания, гипервниманием (hyperattention). Стремительное переключение фокуса между разными задачами, информационными источниками и процессами отличает это рассеянное внимание. Поскольку оно имеет очень слабую терпимость к скуке, оно также мало допускает ту глубокую скуку, которая не помешала бы и творческому процессу. Вальтер Беньямин называл эту глубокую скуку волшебной птицей, «которая высиживает яйцо опыта»14. Если сон – это высший пункт телесного расслабления, то глубокая скука – это высший пункт расслабления духовного. Чистая суматоха не создает ничего нового. Она воспроизводит и ускоряет уже имеющееся. Беньямин сожалеет о том, что эти гнезда расслабления и времени все больше исчезают в современном мире (in der Moderne). Люди больше «не ткут и не прядут»[16]. Скука – это «теплый серый плед, который подбит изнутри пламенеющей, цветастой шелковой подкладкой» и в который «мы заворачиваемся, когда видим сны». «В арабесках этой подкладки мы дома»15. С исчезновением расслабления «уходит дар прислушиваться» и «исчезает сообщество слушающих»[17]. Ему диаметрально противоположно наше активное сообщество. «Дар прислушиваться» основывается именно на способности к тихому, созерцательному вниманию, к которому у гиперактивного эго нет доступа.

Тот, кому наскучит ходьба и кто при этом не стерпит скуки, будет беспокойно и нервно ходить туда-сюда или входить то в одну, то в другую деятельность. Но тот, кто проще стерпит скуку, через какое-то время поймет, что ему, возможно, наскучивает ходьба как таковая. Поэтому он будет склонен к тому, чтобы изобрести совершенно новое движение. Пробежка или бег – это не новый ход. Это ускоренная ходьба. А вот танец или парение представляют собой совершенно другое движение. Только человек умеет танцевать. Возможно, при ходьбе его охватила глубокая скука, так что во время этого приступа он перешел с бега на танец. В сравнении с линейным, прямым шагом танец с его вычурными движениями – это роскошь, которая полностью ускользает от принципа достижений.

Под лозунгом «Vita contemplativa»[18] не должен воскрешаться мир, из которого эта жизнь произошла изначально. Она связана с тем опытом бытия, согласно которому прекрасное и совершенное, будучи неизменным и вечным, изымает себя из человеческого доступа. Ее основное настроение – это удивление так-бытию (So-Sein) вещей, освобожденное от любых манипуляций и процессуальности. Картезианско-ново-временное сомнение приходит на смену удивлению. Созерцательная способность тем не менее необязательно связана с вечным бытием. Как раз становящееся, неприметное или мимолетное являют себя только глубокому, созерцательному вниманию16. Доступ к долгому и медленному также есть только у созерцательного пребывания. Формы или состояния вещей ускользают от гиперактивности. Поль Сезанн, этот мастер глубокого созерцательного внимания, заметил однажды, что он может видеть запах вещей. Эта визуализация запахов требует глубокого внимания. В созерцательном состоянии мы будто выходим из себя и погружаемся в вещи. Мерло-Понти описывает созерцательное изучение пейзажа Сезанном как овнешнение или выворачивание (Entinnerlichung): «Госпожа Сезанн рассказывала, что прежде всего он изучал геологические пласты пейзажа, затем застывал и смотрел, смотрел расширенными глазами, “врастал” в пейзаж. <…> Пейзаж измысливается во мне, я – его сознание, говорил Сезанн»17. Лишь глубокое внимание приостанавливает «изменчивое видение» и дает место собиранию, способному «соединить блуждающие руки природы»[19]. Без этого созерцательного собирания взгляд беспокойно блуждает и не выражает ничего. Но искусство – это «акт выражения»[20]. Даже Ницше, заменивший бытие волей, знал, что человеческая жизнь заканчивается в смертельной гиперактивности, если из нее полностью изгнать созерцательный элемент: «Благодаря недостатку покоя наша цивилизация переходит в новое варварство. Никогда деятельные, т. е. беспокойные, не имели большего влияния, чем теперь. Поэтому к числу необходимых корректур, которым нужно подвергнуть характер человечества принадлежит усиление в очень большой мере созерцательного элемента»18.

Vita activa[21]

В свой работе «Vita activa» Ханна Арендт пытается реабилитировать vita activa в противовес традиционному примату vita contemplativa и вновь артикулировать ее внутреннее многообразие. С ее точки зрения, традиция несправедливо сводила vita activa к простому непокою, necotium или a-scholia19[22]. Она связывает свое новое определение vita activa с приматом действия. Тем самым она, как и ее учитель Хайдеггер, предается героическому активизму. Ранний Хайдеггер, конечно, связывал решительное действие со смертью. Возможность смерти налагает на действие рамки и делает свободу конечной. Ханна Арендт, напротив, связывает возможность действия с рождением, что придает действию большую героическую силу. Согласно ей, чудо состоит в самой рожденности человека и в новом начале, которое люди благодаря своей рожденности должны деятельно осуществить. На место веры, влекущей за собой чудо, вступает действие. Теперь чудо вызывается героическим действием, к которому обязывает рожденность человека. Тем самым у действия появляется почти религиозное измерение́0.

Современное (moderne) общество как трудовое общество, согласно Арендт, уничтожает всякую возможность действия, сводя человека до animal laborans, трудящегося зверя. Действие же активно требует новых процессов. В противовес этому современный человек пассивно отдается безличному процессу жизни. Мышление также деградирует до вычисления как функции мозга. Все формы vita activa, как производство, так и действие, опускаются до уровня труда. Поэтому Арендт считает, что Новое время, которое начиналось с неслыханной, героической активации всех человеческих способностей, в итоге приводит к мертвенной пассивности.

Арендтовское объяснение победы animal laborans не выдерживает столкновения с новейшими общественными трендами. Она утверждает, что жизнь индивида в современном мире «полностью погрузилась в поток жизненного процесса,