Небо для вора - Анатолий Ярмолюк

– Как их узнать? – ответил за всех Коммунисту Бикфорд, он же Шнур. – А очень даже запросто! Который, значит, с балалайкой и пьяный, тот и артист. А который трезвый и без балалайки, тот, стало быть, и не артист. Верная примета! Да смотри, не перепутай, убогий!

– Я-то не перепутаю! – самоуверенно возразил Коммунист. – Уж я-то – не перепутаю! Ты сам гляди не перепутай. А то получится как минувшей зимой, когда ты заместо приличного чемодана упер мешок у вокзального бомжа…

Бикфорд, он же Шнур, очень не любил, когда ему напоминали этот позорный факт его бандитской биографии. От такого напоминания он тут же вспыхивал и готов был взорваться, как бомба, у которой уже подожгли шнур.

– Вот чего я тебе сообщу, убогий, в ответ на такую твою риторику, – сказал Бикфорд, он же Шнур, поднимаясь со своего места и направляясь в сторону Коммуниста. – Сейчас я тебе такое сообщу, что это прямо-таки получится неизгладимый парадокс всей твоей оставшейся жизни…

– Ну, все, – сказал Никифор, намереваясь тем самым окончательно пресечь всяческие словопрения, каковые – Никифор это знал по многолетнему опыту – запросто могли перерасти и в полноценный мордобой.

Ну, а кому, скажите, нужен мордобой накануне прибытия поезда «Москва – П-ск» и отбытия поезда «П-ск – Москва»? Никому он не нужен.

С битыми мордами красть чемоданы затруднительно, потому что битая морда – это, ка ем крути, а отличительный признак. Особая примета, другими словами.

А потому – не тот получается эффект и, соответственно, не тот результат.

Оттого-то Никифор и произнес свое словосочетание «ну, все».

Вернее, он только хотел сказать «ну, все», и даже открыл рот для этой цели рот, но Филолог его опередил…

Так оно бывало всегда – с той поры, как Филолог появился в банде «Ночные вороны».

В принципе, а также с точки зрения бандитской субординации и по здравому рассуждению, последнее слово всегда должно было оставаться за Никифором, потому что именно Никифор, а не кто-нибудь другой, являлся главарем банды «Ночные вороны».

Однако Филологу никакие принципы и никакое здравое рассуждение были не указ. Ввиду своего противоречивого характера и по причине своей чрезмерной учености он терпеть не мог, чтобы заключительное слово оставалось за кем-то другим, а не за ним самим.

Попервоначалу Никифор пытался, конечно, всячески пресечь такое наглое самоуправство и покусительство на незыблемые каноны, испокон веку установленные в банде «Ночные вороны»: он собственноручно бил Филолога в воспитательных целях по последним его оставшимся зубьям, неоднократно лишал его половины доли при дележе добычи, дважды или даже трижды, отчаявшись в своих воспитательных мерах, пытался изгнать Филолога из банды вон…

Но – все было бесполезно и безрезультатно! Филолог по-прежнему пребывал в банде, и на всяком бандитском совещании, хоть ты тресни, последнее слово всегда произносил не Никифор, а именно таки он, Филолог.

Да хоть бы оно, это слово, было дельным и по существу вопроса, а то ведь – сплошная к делу не относящаяся филология!

И Никифор в конце концов смирился. Пускай заключительное слово каждый раз базлает Филолог, хрен с ним – и со словом, и с самим Филологом! Тем более – никакого особенного заключительного слова банде «Ночные вороны» никогда и не требовалось. Банда «Ночные вороны» и безо всяких заключительных слов прекрасно знала свое дело.

Так-то вот.

…– Ну, все, – совсем уже было вознамерился произнести Никифор, но Филолог его опередил.

– А хорошо все же, что мы решили не шерстить бедных артистов! – затараторил он. – Справедливое и гуманное решение, доложу я вам, братья вы мои по лихоимному делу! Потому что – представьте себе: вознамерились бы они, то есть артисты, дать, допустим, в нашем городе представление. Предположим, «Горе от ума», а! А реквизита-то у них и нет! Нету! Ибо – экспроприировали мы у них реквизит! Ну, то есть все экспроприировали, без остатка, в том числе, прошу отдельно заметить, и белые панталоны господина Чацкого. А представление-то, я вас спрашиваю, надобно давать или не надобно? Надобно, ибо артист не может жить без представления, в представлении – вся его суть и весь смысл его истрепанной в жизненных бурях жизни. Без представления артист – бессмысленное жизненное явление… И вот, други вы мои, вообразите себе нижеследующую картину: выходит на сцену господин Чацкий для произнесения своего бессмертного монолога… ну вы, друзья, этот монолог, без сомнения, все прекрасно знаете и помните: «Пойду искать по свету, где оскорбленному есть чувству уголок. Карету мне, карету!»… И так далее, согласно классическому тексту. И вот, значит, произносит господин Чацкий свой бессмертный монолог, а белых-то панталон на нем и нет! Нет белых панталон, и все тут! Да-с! Потому как, повторю, – мы намедни их экспроприировали! Ну, разве это не свинство и не преступление перед человечеством, когда Чацкий – без белых панталон? Скажи-ка мне, друг мой Абрикос: как ты относишься к господину Чацкому – без белых панталон? Не правда ли, такой печальный эксцесс есть покусительство на эстетические, а заодно и филологические устои? Ответь же мне, друг мой Абрикос!..

Из угла, где пребывал Абрикос, послышалось лишь затравленное рычание, и более никаких иных звуков.

Утомленный столь длительной речью Филолога и внемля рычанию Абрикоса, Никифор сделал лишь вялый жест рукой.

Это означало: все, базлать больше не о чем, все ремарки и реплики побоку, толковище окончено, всем расходиться по одному, от силы – по двое, в урочный час быть на месте, то есть – за полчаса до прибытия поезда маршрутом «Москва – П-ск» присутствовать на вокзале, смешаться там с разнообразной вокзальной публикой и действовать по инструкции, которую всякий член банды «Ночные вороны» знал намного лучше, чем, допустим, свою собственную сомнительную, клетчатую и крапленую бандитскую биографию…

* * *

Слоник вышел с толковища вместе с Азбукой.

До урочного часа, то есть до прибытия поезда «Москва – П-ск», оставалось целых пять с небольшим часов, и эти часы надо было еще прожить.

Слонику было неприкаянно и тошно, какая-то необъяснимая томительная муть обволакивала его душу. А отчего оно так, попробуй-ка разберись. Главное-то, и поводов, кажется, никаких у Слоника не имелось для такого душевного состояния. Все вроде было так же, как и всегда, а вот поди ж ты – приперло.

И, что еще главнее, такое душевное состояние в последнее время у Слоника случалось все чаще. Будто бы его душа о чем-то кричала из глубин тела, а Слоник этого крика не слышал. Или даже нет – он-то его, конечно, слышал, а вот что было душе надобно и о чем она кричит, он не понимал. Не понятен был Слонику этот крик души, и причины такого крика также были ему не понятны… ах, как же Слонику было тошно и томительно – будто бы Слоник был небом, сплошь затянутым тучами, из которых все никак не может пролиться дождь. То есть небо имеется, и тучи на нем присутствуют, и гром гремит, и молнии мечутся, а дождя отчего-то все нет и нет…

…– Ты это чего? – в третий, сдается, раз спросила Азбука у Слоника.

– Не знаю, – честно ответил Слоник, помолчал и сказал: – Дождя бы… дождя мне хочется. Такого дождя, чтобы он застил собой весь свет… и чтобы при этом молния разодрала небо от края и до края… вначале с одного края в другой, а затем – обратно… И чтобы затем было умытое дождем солнце. И еще радуга. И капли на ветвях. Как это бывало в детстве. Я помню…

– Пойдем ко мне, – очень серьезно глядя на Слоника, сказала Азбука. – Слышишь, пойдем ко мне… я тебя прошу. До дела еще пять часов… дома я тебя утешу, и ты успокоишься. Нельзя таким, какой ты сейчас есть, выходить на дело.

– Таким – это каким же? – безучастно спросил Слоник.

– Ну, таким… Ты помнишь Снегиря?

– Помню…

Снегирь был когда-то участником банды «Ночные вороны».

Это был лихой, удачливый, неистощимый на всякие озорные выходки бандит.

Если бы, к примеру, кому-то вздумалось сосчитать, скольких пассажиров маршрута «Москва – П-ск» и маршрута «П-ск – Москва» он лишил чемоданов, то, наверно, это количество не уместилось бы ни в какой поезд, если к тому поезду не подцепить еще трех дополнительных вагонов. Вот каким бандитом был Снегирь!

А как он ловко и весело крал чемоданы! Это была лирическая поэзия, а не кражи! Сонеты Шекспира! Серебряный век!

А однажды Снегирь закручинился и затосковал – точь-в-точь как сейчас вот Слоник. И, главное дело, ни сам Снегирь, ни кто другой не могли объяснить, – а в чем же причина этой кручины? В чем, так сказать, был ее высший смысл и ее первоначальные истоки?

Ну и вот, ну и нате вам.

Однажды, томимый кручиной, Снегирь отправился на дело – шерстить пассажиров, и сгорел на первом же чемодане! Сгорел нелепо, неразумно, – будто бы он был нерасторопным лопоухим дилетантом, а не профессионалом самого высокого полета!