Небо для вора - Анатолий Ярмолюк

До появления Филолога банда изъяснялась, как хотела – простыми, доступными, демократичными и в корне своем здоровыми народными словесами и оборотами.

И совершенно при этом не представляла, что в русской грамматике имеется именно шесть падежей, а не восемь или, допустим, не двадцать два…

– Жестокие нравы, и такие же, увы и ах, жестокие словеса, – скорбно изрек Филолог в ответ на бандитские голоса. – Впрочем, оно и понятно. Все это проистекает из того жестоковыйного ремесла, коим мы, к прискорбию, вынуждены совместно заниматься в данный период нашей горестной жизни. Каково ремесло, таковы и речи. Бытие определяет сознание, и оно же, прошу заметить, определяет человеческий лексикон. Еще великий филолог Востоков, возражая другому великому филологу Западову, говорил по этому поводу, что…

– Ша! Прекращаем гнилую словесность! – пресек эту филологическую демагогию Никифор. – Базлать будем потом, когда сделаем дело!

Базлать на языке бандитов из банды «Ночные вороны» означало говорить напрасные и к делу не относящиеся слова, а также понапрасну тратить драгоценное бандитское время.

– А барахлишко-то, у этих балалаечников, какое-никакое имеется ли? – поинтересовался один бандит. – Чего там упоминал Моня насчет барахлишка?

– Говорил, что имеется, – ответствовал Никифор. – Чемоданы. Много чемоданов. Всяких – разных цветов и размеров.

– А тогда – об чем и базар? – резюмировали сразу несколько бандитов. – Коли имеются чемоданы, то и никаких делов. Шерстим по полной программе.

– Да, но они все же артисты… – засомневался кто-то из угла.

– А и что с того? – возразили те же самые несколько бандитов. – Подумаешь, артисты! А пускай они к нам не ездят со своими балалайками и чемоданами! Шерстить – и все тут! Наравне с остальными прочими! Без разницы!

– А вот я на это не согласный, и все тут, – отозвался бандит по прозвищу Цыган.

Такое свое прозвище он получил из-за того, что и вправду был цыганом – по паспорту, в смысле своей физиономии, а, главное дело, в плане всех своих жизненных намерений и поступков, а также и в плане собственного мировоззрения.

Когда-то Цыган вроде как был артистом разъездного цыганского то ли театра, то ли ансамбля, затем из-за творческих разногласий и особенностей собственной натуры он был оттуда изгнан навсегда, без права помилования и возврата, бродяжил, пел, плясал и приворовывал по вокзалам. Однажды лихая цыганская година занесла его на п-ский вокзал, здесь он был замечен Никифором и взят в дело, то есть в банду «Ночные вороны», да так в банде и прижился – несмотря на отсутствие паспорта, физиономию, мировоззрение, а также жизненные намерения и поступки.

– А – отчего оно так? – спросил Никифор, а все прочие бандиты умолкли и стали глядеть на Цыгана.

– А оттого, – пояснил Цыган, – что они – артисты. Они – артисты, понятно или не понятно это вам, чьи корявые пальцы не в состоянии извлечь из гитарных струн ни единого приличного звука? Они – артисты! И потому в их чемоданах, окромя артистического шмотья, ничего нет и быть не может. Ну, там париков, панталон, цыганских шалей… Я сам артист, и я это дело в доподлинности знаю… И – мне интересно: что мы станем делать со всеми этими панталонами и шалями? Наденем на себя самих? Отдадим нашим любушкам, у кого они есть? А? Э?

И для пущей убедительности Цыган произнес несколько слов по-цыгански и сделал рукой цыганский жест.

– Н-да, – зачесала в своих бандитских затылках банда «Черные вороны» после таких слов и, главное, после такого жеста Цыгана. – Оно как бы того… и вправду не резон. В самом деле, – на кой нам сдались эти… парики и панталоны? Что же это получается? Если вдуматься, одна сплошная стыдоба, и ничего другого. Поношение честному уркаганскому делу. А, не приведи, если к тому же еще попадешься да сядешь? Ведь это же будет несусветное позорище на весь блатной мир! Вот, зачнут базлать по всем тюрьмам, это тот самый, который сел из-за панталон! Панталонником еще станут обзывать. Или – балалаечником. Стыдобушка…

– А тогда – не шерстим? – спросил Никифор.

– Ставь на голосование! – раздалось сразу со всех сторон. – Как сообща порешим, так оно и будет!

Банда «Ночные вороны» была современным и демократическим преступным сообществом. Если, например, в банде возникали разногласия, ее главарь Никифор всегда выносил вопрос на голосование. И как большинство решало, так все в дальнейшем и происходило. Мнение несогласного меньшинства не то чтобы напрочь не учитывалось, оно, конечно, уважалось и принималось во внимание, но если кто-нибудь из меньшинства выступал супротив решения большинства и начинал явно или тайно гнуть свою несознательную антидемократическую линию, с таким поступали по всей справедливой строгости демократических законов. Могли и зарезать…

Впрочем, за все время существования банды так никого и не зарезали. Морды, случалось, били, это да. Сорок семь раз, например, били морду Филологу, по четыре раза – Цыгану и еще одному бандиту по прозвищу Бикфорд, он же Шнур, бессчетно били морду еще одному – придурковатому бандиту, кличка которого была Коммунист, – а вот чтобы зарезать… нет, не было пока в истории банды «Ночные вороны» такого прискорбного случая.

Хотя – повторимся – запросто могли.

В полном соответствии с общепринятыми демократическими постулатами и принципами.

– На голосование, так на голосование, – согласно пожал плечами Никифор. – Без базара… Итак, кто за то, чтобы этих артистов шерстить по полной программе, и кто, обратным образом говоря, за то, чтобы их не трогать, и пускай они идут со своими балалайками и чемоданами, куда себе хотят? Голосуем по очереди, открыто, воздержавшихся быть не должно, потому что таков наш закон.

И, произнеся такую длинную речь, Никифор умолк, потому что он выдохся и уже более ничего вымолвить не мог, даже если бы того и хотел.

Впрочем, ничего ему больше говорить и не надо было. Оглашенная Никифором демократическая процедура, как и все прочие демократические процедуры на свете, походила на телегу, которую столкнули с горы. Ее, значит, столкнули, и она катится себе и катится, пока не докатится…

– Я – против, – высказался первым Цыган. – Артистов, как и детей, грабить грешно.

– И я тоже против, – поспешно поддержал Цыгана Филолог. – Делать зло тонким и легкоранимым натурам, которые и без того истерзаны подлым и неласковым миром – это, знаете ли, моветон. Скажи мне, друг мой Абрикос, помнишь ли ты, что сказано по этому поводу у Вергилия? О ты, позарился который на жалкий скарб убогих сих… Или, может, это сказал и не Вергилий, а, допустим, Валерий Катулл, или кто-нибудь другой… а, да неважно… ответь же, Абрикос, помнишь ли ты эти бессмертные строки и вообще – знаешь ли ты, что означает слово моветон? Я у тебя спрашиваю, друг мой Абрикос…

– Если ты, падла, не угодишь сегодня ночью под паровоз по своей собственной натуральной причине, – пропитым басом вызверился бандит Абрикос, – то я туда тебя пристрою собственноручно, и рука у меня при этом не вздрогнет! Последним гадом я буду, если не пристрою! Чтоб мне больше ни одного чемодана не украсть вовек, если я этого не сделаю! Чтобы ты не донимал людей своими эпитафиями…

– А и бескультурный же ты человек! – воздел ладони к небесам Филолог. – Одно слово – Абрикос, чурбан неотесанный! Ну что это, в самом деле, такое – под паровоз? Будто я какая-нибудь, я извиняюсь, Анна Каренина, а не честный майданник-уркаган, равно как и все прочие, здесь находящиеся! Неразумный человече! Да ты благоговеть передо мною должен, ты молиться на меня обязан! Да ежели, к примеру, я попаду под паровоз, – кто же тебя станет учить уму-разуму и культурному обхождению, футурист ты эдакий?…

– А вот сейчас я покажу тебе футуриста! – рыкнул, поднимаясь, Абрикос. – Сейчас ты у меня ответишь – за футуриста! Уж за футуриста я тебе врежу! Уж футуриста-то я тебе не стерплю! Чтоб ты не обзывался такими обидными эпитетами!..

И, Абрикос, в три громадных прыжка преодолев помещение, оказался перед Филологом и сгреб его за ворот. Филолог завизжал, как зарезанный заяц.

– Сказано – ша! – встрял в распрю Никифор. – Прекращаем беспонтовый синтаксис! Абрикос, Филолог… заткнитесь-ка вы оба, покудова не лишились своих последних оставшихся зубьев! Бретеры и дуэлянты… вашу мать! Голосуем!

И слово «синтаксис», и слово «дуэлянты», и, тем более, слово «бретеры» простодушный Никифор едва ли бы когда-нибудь выучил, если бы не тот же самый Филолог. Но – благодаря Филологу Никифор с этими словами познакомился, они вошли в его лексикон, и Никифор тем самым стал более образованным, более утонченным, более коварным и более испорченным, чем он был до этого, когда не знал таких мудреных слов.

Наука – это, видите ли, штука двоякая, и она всегда похожа на двусмысленную пилюлю: одного – лечит, а другого – и в гроб уложить может. Никифор, судя по всему, не был создан для высокой науки. Он был сотворен для занятий более прозаичных и земных – допустим, для руководства бандой «Ночные вороны», для выбивания последних зубьев у Филолога и Абрикоса и тому подобных конкретных и поучительных занятий.