Санитарка - Андрей Красильников

Когда партийный босс появился на пороге цеха готовой продукции, представление близилось к финалу. Облакообразное существо в мужских трусах невообразимого размера с угрюмым видом двигалось прямо на него…

Скандал был грандиозный с не менее грандиозными формулировками приговора: от идеологической диверсии до массового растления трудящихся. Семёныча уволили с треском.

Впрочем, от финальной стадии алкоголизма и полного забвения его спас ветер перемен, который уже вовсю трепал могучую державу. Вскоре после событий на комбинате в городе открылся первый производственно-швейный кооператив «Карлсон».

Корабельные крысы

Студенты медицинского института после пятого курса проходили военные сборы на кораблях Северного флота. Предполагалось, что мы рядом с боевыми офицерами осваиваем специфику военно-морской медицины. Принимаем присягу. И получаем вдобавок к гражданскому диплому специальность «врач-хирург корабельный». На всё про всё отводился месяц. Срок небольшой и вполне приемлемый, если учесть, что мы становились офицерами запаса. К тому же это был июль. А что может быть лучше летнего приключения с морским уклоном в компании своих однокурсников? Так нам казалось вначале, когда вся мужская половина курса грузилась в вагоны. Кто-то пел «Прощание славянки», кто-то выпивал на посошок, а кого-то провожали грустно-влюблённые подруги. Дух военной романтики, пусть и посреди мирного времени, незримо витал в воздухе.

Веселье закончилось, когда поезд прибыл в Мурманск. На перроне лежал мокрый снег. Первого июля. Откровенная грусть навалилась, когда на сортировочном пункте забрали гражданскую одежду. Не добавила оптимизма новость, пущенная матросом-интендантом, что в прошлом году вот так же студенты собирались на месяц, а, попав на подводную лодку, загремели вместе с основным экипажем в автономное плавание на полгода.

Мне относительно повезло. Участь подводника благополучно миновала. В составе пяти человек нас отправили на артиллерийский крейсер. Это был огромный корабль времен Второй мировой войны. В жерло пушек главного калибра свободно влезала голова самого умного студента, что мы проверили впоследствии экспериментально. Сопровождавший нас мичман доверительно сообщил, что, несмотря на своё героическое прошлое и боевой потенциал, корабль уже давно на приколе и нам вряд ли грозит выход в море.

Хорошая новость согревала недолго. Оказалось, что нас никто не ждал. Мы были обузой для героического экипажа, который вынужден нас терпеть. Но устраивать нам курорт не обязан. Напротив, то, что матрос узнаёт за три года, мы должны понять за тридцать дней.

Уже на трапе мы грубо нарушили дисциплину, устроив давку. На верхней палубе, куда мы всё же попали, нас с неподдельным интересом ожидал дежурный офицер.

Из приветственной речи, состоящей из мата и непереводимого морского сленга, мы смутно уловили, что, вообще-то, командование не в курсе о прибытии на судно какой-то «зелени подкильной». На военном корабле могло быть только три категории военнослужащих: матросы, мичманы и офицеры. Мы не подходили ни к одной. На робкое блеяние кого-то из нас, что мы студенты-медики и после принятия присяги должны стать офицерами запаса, дежурный с нежностью садиста поведал, что до этого надо ещё дожить. А судя по нашему вызывающе наглому поведению, шансов у нас немного. В чём заключалась наглость, спрашивать уже никто не решился.

Очень скоро стало понятно, что подобные речи – просто специфическое изложение материала, базирующееся на незыблемой доктрине абсолютной тупости нижестоящего по званию, и что это не желание оскорбить и унизить, а лишь стремление в максимально доступной форме донести информацию.

Чтобы понять военно-морское мироустройство нам хватило недели. За это время мы искали ключи от ватерлинии. Выясняли, сколько мичманов живёт в шпигате. Продували макароны – не могут же моряки варить их с пылью. Драили до блеска якорную цепь. На нас отрабатывались все корабельные приколы. Но это были трудности новичков. А были ещё общекорабельные проблемы.

И самой главной из них была проблема крыс. Крысы на корабле были всегда: на стоянке, в море, в момент боевых действий и в мирный период. И везде: на камбузе, в матросских кубриках, каютах офицеров и даже в артиллерийском погребе.

Основной груз по снижению численности серых тварей лежал на матросах. При уничтожении ста штук полагался десятидневный отпуск домой. Но раз в три месяца проводилась глобальная дератизация силами медчасти. Естественно, что очередной срок выпал на нашу долю.

Задача была поставлена чётко и ясно. Одеться в противохимические костюмы и противогазы и, двигаясь двумя группами с носа и кормы, все жилые и нежилые помещения закидать дустовыми шашками, которые при горении выделяли густой удушливо-вонючий дым.

Неизвестно, как это влияло на крыс, но не успевшие выскочить из кубаря матросы сквозь слёзы и сопли обещали нас убить. В момент выполнения задания угроза не казалась нам реальной. Более того, мы получили возможность отмщения за свои мытарства. В порыве азарта мы открывали двери пинками, бросали шашки и только потом выясняли, есть ли там люди.

Через какое-то время корабль представлял собой необычное зрелище. Весь личный состав находился на верхней открытой палубе, а из всех щелей и отверстий струился желтоватый дым. Когда мы сняли противогазы и готовились доложить о выполнении приказа, оказалось, что добрая половина из полутора тысяч человек пострадала от наших действий. Силы были неравны: пять студентов и сурово обиженный экипаж. Отступать нам было некуда. За спиной был сплошной нами же разведённый дым.

Возможность спасения пришла неожиданно. Кок офицерского камбуза, который иногда подкармливал нас съедобными продуктами, предложил не выбрасывать нас за борт сразу, а дать возможность исправиться. В пятидесяти метрах от нашего корабля у причала стояла подводная лодка. Повар предположил, что надо бы поделиться дымком. Нам предлагалось попасть дымящей шашкой в открытый люк и заслужить прощение или… Что «или», выяснять не хотелось, и мы принялись разжигать боеприпасы.

Метнуть прицельно снаряд на полсотни метров было непросто. Только три шашки из десяти попали внутрь. Подводная лодка по известным причинам делалась более герметичной, чем надводный корабль, поэтому дым шёл только из открытого люка. Однако никаких признаков людей не было. Когда уже казалось, что мы закидали пустую лодку, в носовой части с грохотом и воплями открылся дополнительный люк. Оттуда, как черти из преисподней, кто в чём, стали выскакивать подводники, решившие, что случилось самое страшное на лодке – пожар.

Свесившись с верхней палубы, их горячо и сердечно приветствовал крейсерский экипаж. В течение короткого периода доблестные моряки и подводники обменялись речами с упоминанием интимных связей в отношении ближайших родственников, из которых стало понятно, что глубокие непримиримые отношения надводной и подводной частей Северного флота имеют место быть.

После столь удачно проведённой операции наше положение существенно улучшилось. Нас перевели на питание в мичманский камбуз. Перестали привлекать на совсем уж идиотские работы типа отгона шваброй радиопомех. И даже сняли на фото присягу, что было делать категорически запрещено по соображениям секретности.

В канун Дня Военно-морского флота мы покидали корабль. Печаль расставания была условной и больше походила на плохо скрываемую радость. Действительно огорчились, когда достали из-за переборки тщательно спрятанные фотоснимки. Практически все были погрызаны крысами – маленькая животная месть за дымовую атаку.

Катя Климова

Катя Климова работала санитаркой в родильном отделении. При дефиците специалистов ведра и швабры она могла бы работать и в менее хлопотном месте. Например, в терапии, где никакого шума, крови и ночью можно спать. Но Катя была предана своему первому рабочему месту. К тому же именно здесь непутёвая мать-одиночка отказалась от неё, узнав о родовой травме ребёнка.

Во время учёбы в доме-интернате для не совсем одарённых детей Катя так и не смогла освоить работу швеи. Слишком серьёзными оказались увечья: рука не разгибалась, нога, напротив, не хотела сгибаться. Но ведро и швабру она держала уверенно. Полы мыла на совесть. Сотрудники отделения её сильно уважали. А роженицы и родильницы просто любили. Любили за редкую человеческую черту – улыбаться.

Возможно, улыбка была тем инструментом, которым Катя пользовалась, чтобы большой и чаще враждебный к сироте мир не был так безысходно глух. А может, по другой причине. Но это было искренне, естественно и без всякой фальши. Роженицы, увидев в отделении рыжую, конопатую, с огромной улыбкой, санитарку, эмоционально чувствовали себя спокойнее. Для них уже не так удручённо горел свет бактерицидной лампы и ожидание исхода беременности не было столь тягостным.