Черное сердце - Эрик Ластбадер

Но он выхватил у нее оружие и влепил ей пощечину. Она закрыла лицо руками, он с силой раздвинул их.

— Сволочь! — кричала она. — Ублюдок! — И тут она увидела, что из глаз его текут слезы. — Дуг... — произнесла она нежно.

— Ну почему ты не займешься чем-нибудь другим. Господи Боже мой... — рыдал он, прижавшись своей большой головой к ее груди. Она гладила темные волосы, потом обняла конвульсивно вздрагивавшие плечи. Она целовала его лоб и шептала «все в порядке» — скорее себе, чем ему.

Конечно же, настоящее ее имя не Мелоди. Родилась она Евой Рабинович в трущобах примерно в миле от нынешнего обиталища. Но об этом знал только Туэйт. Он познакомился с ней во время расследования одного особо запутанного убийства, и на первых порах она была его главной подозреваемой, поэтому он вызнал о ней все.

— Ты закончила Колумбийский университет, — сказал он ей однажды. — Почему ты занялась тем, чем ты занимаешься?

— После окончания я получила степень доктора философии, и ничего более, — ответила она. — Я чувствовала себя, как голый король. Мне некуда было идти, мне нечего было делать. Ты же знаешь, у нас в семье денег не водилось. А теперь я зарабатываю столько, сколько мне надо, — она пожала плечами. — Иногда даже больше. И могу позволить себе то, что хочу. — Ее серые глаза внимательно его изучали. — Ну а ты-то сам?

Она обладала способностью счищать один за другим все слои лжи и грязи, пока ты не представал перед нею полностью обнаженным. Туэйт сразу же понял, какой у нее точный и беспощадный ум, способный не только к изучению языков, и даже слегка ей завидовал.

— А тебе каково быть полицейским?

Туэйт опустился на кушетку.

— Я служу в полиции почти двадцать лет, и десять из них в отделе по расследованию убийств, — он покачал головой. — Господи, сколько же там грязи и гадости. Я слыхал об этом, еще когда учился в академии, — он печально улыбнулся, — и поклялся себе, что в этих делах участвовать не буду. — Он не мог смотреть ей в глаза. — Но то были детские мысли, ты же понимаешь. Я был молод и не представлял, что такое настоящая жизнь. И вскоре я это узнал...Мой первый арест был возле школы. Я прихватил ублюдка, который продавал ребятишкам наркотики. Я был в ярости — я видел этих ребятишек. Я сам вызывал «скорую помощь» для одной девчушки.

Так что я очень хотел схватить этого типа. И взял его. Я все сделал правильно. Я зачитал ему права на английском и на испанском, на всякий случай. Я был уверен, что избавил мир от этой сволочи... Но у скотины хватило денег нанять адвоката, который знал в суде все входы-выходы. Социальная среда, прочая дребедень... Ответственность общества... Короче, сукин сын вышел через шесть недель. Шесть недель! Можешь ты в это поверить? — Он пожал плечами. — И это только начало. Взятки, грязь были повсюду. Нельзя было сделать ни шагу, чтобы не вляпаться в дерьмо.

И я понял, кто я такой: крыса в канализационной трубе. Я приходил домой и часами стоял под горячим душем, все пытался содрать с себя грязь, тер себя до ссадин.

— Но ты остался в полиции. — В голосе Мелоди не было упрека.

— Это то, чему я учился, к чему готовился. За стенами участка я чувствовал себя полным идиотом, — он стиснул руки. — А потом я женился, жена захотела дом. Появился ребенок. Ну, и так далее. Счета росли... Как у всех. А потом как-то утром я вошел в участок и огляделся. Там были ребята, я знал, что они зарабатывают столько же, что у них тоже семьи, только дела у них шли совсем иначе. А другие тянули воз и старились раньше времени...

Я не хотел этого. Я считал себя честным парнем, — он пожал плечами. — Кто знает, может, это была какая-то форма самосохранения. Короче, я стал брать деньги у всяких подонков... Это устраивало меня, это устраивало их. Но я старался, чтобы все было хорошо. В конце концов это была как бы компенсация за часы, проведенные среди свиней в помойке.

Но самая страшная помойка — это отдел по расследованию убийств. Потому что ты даже не понимаешь, что делают с людьми наркотики. Наркоманы убивают, не испытывая при этом никаких эмоций, просто так, — голос его сорвался на шепот. — И я чувствую, как сам с каждым днем становлюсь все гаже.

* * *

Мойра Монсеррат плакала. Она приехала в дом Трейси в самый дождь, и ей ничего не оставалось, как подняться на второй этаж и броситься на просторную двуспальную кровать.

Потом она погрузилась в беспокойный сон и с криком проснулась среди ночи. Сердце ее колотилось, тяжелое дыхание эхом отдавалось в ушах. Что она слышала? Что ее разбудило? Наверное, сам сон, прикоснувшийся к ее плечу.

О Джон, подумала она, где же ты, кто теперь защитит меня от самой себя?

И в памяти ее зазвучал глубокий голос, даривший тепло и жизнь.

— Я знаю тебя так, как ты сама себя не знаешь, — говорил он. — Я только надеюсь... Я часто думаю о том, каково тебе, когда ухожу домой, к Мэри. Ты же знаешь, я все еще люблю ее.

Она улыбалась:

— Как ни странно, я и не возражаю. Ты очень надежный и верный, Джон. Именно это в тебе я ценю больше всего. Я не могу себе представить, что ты бросишь семью, как не могу представить, что ты можешь причинить боль мне.

Он нежно поцеловал ее.

— Нос тобой я чувствую себя живым. Я знаю, у меня хватит сил, чтобы воплотить мечту, которую создал для меня Трейси, — он засмеялся, крепко обнял ее. — Порой я думаю, что это ему надо быть кандидатом в президенты. Да, у меня есть опыт. Но настоящий блестящий ум — у него. Его конструкции, его построения блистательны. Он разбирается в людях настолько, что это иногда даже пугает меня. В своих оценках он не ошибается никогда.

— Тогда почему он работает на тебя? Судя по тому, что ты о нем говоришь, он мог бы достичь всего этого сам.

— Хороший вопрос, Мойра. И я не уверен, что знаю на него ответ, — он перевернулся на бок, чтобы смотреть ей прямо в глаза. — Он был в Юго-Восточной Азии. Но не как обычный солдат. Это было какое-то особое задание, специальные войска, как я догадываюсь. Он не рассказывал мне никаких подробностей, да я и не пытался вызнать... Но одно я знаю: когда-то он обладал властью. Большой властью. Огромной.

— И что, по-твоему, произошло?

— О, я полагаю, что никто кроме Трейси понять этого не может. Мне кажется, он просто от них ушел. Может, он видел слишком много смертей, потому что где-то глубоко внутри Трейси очень чувствительный. И что-то его гложет. Его положение при мне — результат его личного выбора, как я теперь понимаю. Он достаточно близок к власти, он по-прежнему держит бразды правления в своих руках, но при этом он не на виду. Это то, что ему нужно в настоящее время. Возможно, когда-нибудь этого станет ему недостаточно.

Мойра испугалась:

— Но разве он пойдет против тебя?

— Трейси? — Джон засмеялся. — Слава Богу, нет. Трейси еще более преданный человек, чем я, если это вообще возможно. Нет, за это время мы стали не просто друзьями. Мы стали братьями. Я хочу, чтобы ты помнила это.

И Мойра запомнила. Это было единственное, о чем она вспомнила в тот ужасный миг, когда паника охватила ее.

Теперь, стоя в кухне дома Трейси, она знала, что Джон не ошибся в своей оценке.

— О Господи, Джон, — едва слышно произнесла она. — Что я буду без тебя делать?

Проглотив слезы, она открыла окно над раковиной, впустив свежий, влажный воздух. Дом этот ей нравился. Он был аккуратным и уютным, обставленным старой удобной мебелью, которая, казалось, говорила о личности хозяина. Говорила о прошлом.

Из кухни, увешанной полками из кедрового дерева, можно было пройти прямо в столовую. В центре ее стоял деревянный стол с витыми ножками, покрытый хлопчатобумажной скатертью ручной работы. На ней — пара камбоджийских подсвечников. В застекленной горке в углу она разглядела несколько коробок с длинными белыми свечами, стаканы, тарелки, массу камбоджийских безделушек.

Мойра знала, что Трейси интересуется Камбоджей. Интересно, почему, что могло с ним там случиться? Если Джон был прав, то что-то ужасное, то, что Трейси предпочел похоронить на дне души.

Она медленно прошла в следующую, ярко освещенную комнату. Это была гостиная, и Мойра постояла в центре, привыкая к ней, проникаясь ее духом. В камин, который давно уже не использовался по своему прямому назначению, был вделан большой телевизор.

Пол перед камином и сам камин выложены местной зелено-голубой плиткой, на каминной полке — большая статуя Будды. Она была покрыта золотым лаком, но от времени лак стерся, и кое-где проступили темные пятна — дерево, из которого была вырезана фигура.

Мойра смотрела в загадочное лицо. Для нее это лицо ассоциировалось с чем-то неземным. И оно притягивало ее взгляд. Утреннее солнце освещало одну его сторону, другая оставалась в тени. Она вглядывалась, вглядывалась, пока ей не начало казаться, что эта статуя — нечто нерукотворное...

Она с усилием отвела взгляд. Прошла к обитой толстым вельветом кушетке с комковатыми подушками. Встала на колени, обняла подушку и уставилась в окно. Позади размытой дождями дороги виднелся яблоневый сад, судя по всему, большой. Яблони стояли рядами, как музыканты военного оркестра. А еще дальше — волновавшееся на ветру поле ржи.